ФРАНСИСКО ДЕ КЕВЕДО
НА ТОГО ЖЕ ГОНГОРУ
Брат Гонгора, из года в год все то ж:
бог побоку, за церковь — дом игорный,
священник сонный, а игрок проворный,
игра большая, веры ни на грош.
Ты не поклоны бьешь, а карту бьешь,
не требник теребишь, ругатель вздорный,
а те же карты, христьянин притворный,
тебя влечет не служба, а картеж.
Твою обнюхав музу через силу,—
могильщики поставят нечто вроде
доски надгробной в пору похорон:
«Здесь капеллан трефовый лег в могилу,
родился в Кордове, почил в Колоде,
и с картою козырной погребен».
РЕПЛИКА КЕВЕДО ДОНУ ЛУИСУ ДЕ ГОНГОРЕ
Сатиры ваши, трубные стишата,
дошли, бедовый кордовец, до нас—
друзья мне принесли в недобрый час
творений ваших кипы в два обхвата.
Наверное, у вас ума палата,
раз их коснулось столько рук и глаз,
хоть и замечу, что грязца как раз
вся стерлась, не достигнув адресата.
Я не решился их читать, страшась
не остроты, — нужна была отвага,
чтобы руками трогать вашу грязь.
Но стерлась грязь, и я почту за благо,
когда мою чувствительную часть
сия обслужит чистая бумага.
ЭПИГРАММА НА ГОНГОРУ
Я слышал, будто дон Луисом
написан на меня сонет:
сонет, быть может, и написан,
но разве рождено на свет
то, что постигнуть мочи нет?
Иных и черт не разберет,
напишут что-нибудь — и вот
себя поэтами считают.
Увы, еще не пишет тот,
кто пишет то, что не читают.
ЛИКОВАНИЕ ДУШИ, ПЛЫВУЩЕЙ ПО ЗОЛОТЫМ ВОЛНАМ ВОЛОС ВОЗЛЮБЛЕННОЙ ЛИСИ
По золоту клубящихся волос
плыву, сражаясь с пламенной пучиной,
слепым рабом твоей красы невинной,
твоих на волю выпущенных кос.
Леандром новым в огненный хаос
бросаюсь, опаленный гривой львиной.
Икар, довольный славною кончиной,—
я крылья в золотой пожар понес!
Как Феникс, чьи надежды стали прахом,
наперекор сомнениям и страхам,
из пепла я живым хотел бы встать.
Бедняк, разбогатевший небывало,
Мидас, познавший горести Тантала,
Тантал — Мидасу глупому под стать.
ПОСТОЯНСТВО В ЛЮБВИ ПОСЛЕ СМЕРТИ
Пусть веки мне сомкнет последний сон,
Лишив меня сиянья небосвода,
И пусть душе желанную свободу
В блаженный час навек подарит он.
Мне не забыть и за чертой времен
В огне и муке прожитые годы,
И пламень мой сквозь ледяные воды
Пройдет, презрев суровый их закон.
Душа, покорная верховной воле,
Кровь, страстью пламеневшая безмерной,
Земной состав, дотла испепеленный
Избавятся от плоти, не от боли;
В персть перейдут, но будут перстью верной;
Развеются во прах, но прах влюбленный.
ПРИМЕР ТОГО, КАК ВСЕ ВОКРУГ ГОВОРИТ О СМЕРТИ
Я стены оглядел земли родной,
которые распались постепенно,
их утомила лет неспешных смена,
и доблесть их давно в поре иной.
Я в поле вышел: реки выпил зной,
сбежавшие из ледяного плена,
и жалко ропщет стадо среди тлена
в горах, чьи тени застят свет денной.
Я в дом вошел: он обветшал, бедняга,
и комната — вся в рухляди и хламе,
и посох высох, стал старей стократ,
от дряхлости совсем погнулась шпага,
и что бы я ни вопросил глазами —
все вещи лишь о смерти говорят.
О ВСЕСИЛИИ ВРЕМЕНИ И НЕУМОЛИМОСТИ СМЕРТИ
О жизнь моя, мне душу леденя,
Как ты скользишь из рук! И нет преграды
Шагам твоим, о смерть! Ты без пощады
Неслышною стопой сотрешь меня.
Ты наступаешь, молодость тесня,
Все туже с каждым днем кольцо осады,
Все ближе тень кладбищенской ограды,
Отлет последнего земного дня.
Жить, умирая, — горше нет удела:
Торопит новый день моя мечта,
Но с каждым днем мое стареет тело…
И каждый миг — могильная плита
Над кем-то, кто уже достиг предела,—
Мне говорит, что жизнь — тлен и тщета.
О ДЕЛИКАТНОСТИ, С КОЕЙ ПРИХОДИТ СМЕРТЬ, ПОЛАГАЯ УВЕРИТЬСЯ В УМЕСТНОСТИ СВОЕГО ПРИХОДА, ДАБЫ РАСПОРЯДИТЬСЯ ЭТИМ
Уже мой смертный день звучит во мне
манящим и пугающим призывом,
и час последний сумраком тоскливым
распространяется в моем окне.
Но если смерть — покой в нежнейшем сне,
и счесть ее участие учтивым,—
зачем бледнеть перед ее наплывом?
Нет, не печаль, а нега в этом дне.
К чему страшиться вкрадчивого шага
той, что приходит вызволить из плена
дух, изнуренный нищетой земной?
Прииди званной вестницею блага,
не проклята — стократ благословенна,
открой мне вечность, век похитив мой.