Всесильным временем, что миром управляет,

Был превращен пейзаж, так радовавший взор,

В приют уныния, где смолкнул птичий хор

И где опавший лес печаль свою являет.

Так время все, что есть, на гибель обрекает,

Оно империи сметает, словно сор,

Меняет склад умов, привычки, разговор

И ярость мирного народа распаляет.

Оно смывает блеск и славу прошлых лет,

Имен прославленных оно стирает след,

Забвенью предает и радости и горе,

Сулит один конец и стонам и хвальбе…

Оно и красоту твою погубит вскоре,

Но не сгубить ему любви моей к тебе.

Когда б чрезмерный пыл вы строго не изгнали,

Сердечный, страстный пыл, что дан любви одной,

Моя краса при вас затмилась бы в печали,—

Живу я только день в палящий летний зной.

Но счастлив жребий мой, я взыскана судьбою,

Вам даже время власть вручило над собою —

Очарование творит с ним чудеса:

Желанной милости добилась я мгновенно,

И на лице у вас, где царствует краса,

Я стала наконец нетленной.

Я басне возражу без гнева:

Не Аматонта-королева

Цвет изменила мой или игру теней,—

Нет, если в белизне вдруг краски запылали,

Так это от стыда, что Юлию признали

Из нас двоих, увы, прекрасней и свежей.

Любовь к Урании навек мной овладела!

Ни бегство, ни года не могут мне помочь,

Ее нельзя забыть, нельзя уехать прочь,

Я ей принадлежу, нет до меня ей дела.

Ее владычество не ведает предела!

Но пусть я мучаюсь, пусть мне порой невмочь,

Мои страдания готов я день и ночь

Благословлять в душе, и гибель встретить смело.

Когда рассудок мой невнятно говорит,

Что должен я восстать, и помощь мне сулит,

К нему прислушаться пытаюсь я напрасно:

Ведь, говоря со мной, так робок он и тих!

Но восклицая вдруг: Урания прекрасна! —

Он убедительней бывает чувств моих.

Когда букеты роз влюбленная в Цефала

Бросала в небеса из утренних ворот,

Когда в раскрывшийся пред нею небосвод

Снопы сверкающих лучей она бросала,

Тогда божественная нимфа, чье зерцало

Являет красоты невидапный приход,

Возникла предо мной среди мирских забот,

И лишь она одна всю землю озаряла.

Спешило солнце ввысь, чтоб в небе напоказ

Пылать, соперничая с блеском этих глаз,

И олимпийскими лучами красоваться.

Но пусть весь мпр пылал, исполненный огня,

Светило дня могло зарею лишь казаться:

Филиса в этот миг была светилом дня.

Вы, у кого из рукавов

Амуры вылететь готовы,

Вы предоставили им кров

Не очень чистый, хоть и новый.

Поклонников имея тьму,

Царя над их толпой покорной,

Вы вправе их загнать в тюрьму,

Но пусть она не будет черной.

Я отдал сердце вам, и вот

Оно страдает и томится:

Как узника, что казни ждет,

Вы держите его в темнице.

Пылая день и ночь в огне,

Не я ли был тому виною,

Что ваши рукава вполне

Сравнимы с дымовой трубою?

Один от ревности сгорает

И проклинает дни свои,

Другой от скуки умирает,

Я умираю от любви.

Сковали Прометею руки;

Орлом терзаем, весь в крови

Не умер он от этой муки,—

Я умираю от любви.

Так говорил Тирсис, и сразу

Смолкали в рощах соловьи,

Когда произносил он фразу:

«Я умираю от любви».

У статуй сердце разрывалось,

И эхо грустное вдали

Среди деревьев откликалось:

«Я умираю от любви».

Везет девицам в наши дни —

Все при любовниках они.

Господни милости бескрайны

Год урожайный!

Ведь прежде — шел за годом год —

Мужчины были точно лед.

Вдруг вспыхнули необычайно —

Год урожайный!

На них еще взлетит цена!

Да, хахаль в наши времена

Дешевле репы не случайно —

Год урожайный!

Все ближе солнце льнет к земле,

Любовь царит в его тепле

И кровь кипит… Но в чем здесь тайна?

Год урожайный!

Покуда хорошо рубанком я владею

И этим жизнь свою способен поддержать,

Я больше во сто крат доволен буду ею,

Чем если б весь Восток мне стал принадлежать.

Пусть все, кому не лень, спешат в своей гордыне

Залезть на колесо незрячей той богини,

Что вводит нас в обман, — я в стороне стою:

Пилюлю горькую она позолотила,

У входа в тихий порт подводный камень скрыла,

Не мать, а мачеха — скрывает суть свою.

Я не хочу владеть известными правами

Тех, кто оспаривает друг у друга честь

Происхождения, как будто между нами

Не может быть родства, хоть общий предок есть.

Я не хочу скрывать, что родом из деревни

И что пасли овец, как пас их предок древний,

Мой дед и мой отец, свой покидая кров.

Но пусть отмечен я — и по родным и близким —

На языке людей происхожденьем низким,

Я говорить могу на языке богов.

Теченью лет моих уже не долго длиться.

Но если б вновь мой день исполнен был огня,

Видна для смертного последняя граница,

Коль быть пли не быть не важно для меня.

Когда из этого ствола с его корнями

Уйдет моя душа, чтобы в зарытой яме

Плоть стала падалью, во власть червей попав,

То в тех местах, где дух найдет себе обитель,

Мне будет все равно, какой земной властитель

Воздвигнет свой алтарь, вселенную поправ.

Вельможе, если он взирает в изумленье,

Как я работаю рубанком — не пером,

Скажу, рассеивая знатных ослепленье,

Что не дано ему владеть своим добром.

Хотя не равным был раздел даров природы

И разные пути нас провели сквозь годы,

Пасует спесь его пред бедностью моей:

Я для сокровищей ларец ему строгаю,

А может быть, и гроб, и в нем, я полагаю,

Он будет выглядеть куда меня бедней.

Судьба, дарующая славу и величье,

Не обосновывает выбор свой и дар;

Какое б ни было им придано обличье,

Всему приходит срок, нежданный, как удар.

Был государь, чья власть до неба простиралась,

И слишком пеболыной земля ему казалась,

Чтоб трон свой возвести, закон воздвигнуть свой.

Его наследнику пришлось настолько скверно.

Что, с голодом борясь и с нищетой безмерной,

Он так же, как и я, орудовал пилой.

Какие странности присущи переменам!

И не гласит ли речь священная о том,

Что тот, кто ангелом был самым совершенным,

Стал отвращение и страх внушать потом?

Не говори же мне о пышности и славе,

С осколками стекла их блеск сравнить мы вправе!

Едва приблизишься и поглядишь в упор —

Стекло уж не блестит, и прочь идет прохожий.

А звон моей пилы мне во сто крат дороже,

Чем весь придворный шум и королевский двор.