Моум, ученик Яна Хеемкерса, следует за огоньком, следует за шандалом и розовыми пальцами, следует за служанкой, следует за освещенными плечами, следует по коридору, стены которого обиты кожей. Когда он впервые раздевает дочь мирового судьи города Брюгге, это происходит в доме Веста Якобса. О, это самый обычный городской дом, выходящий окнами на канал. Они ставят свечу в самый дальний угол. В ее слабом мерцании их робость взаимна, потом их смелость взаимна, нагота дерзко открыта взорам, наслаждение бурно, а голод почти тотчас разгорается вновь. Спустя какой‑нибудь час после его ухода аппетит молодой женщины опять мучит ее. В последующие дни, когда она встречается с гравером, ее смелые прикосновения повторяют жесты, изобретенные душою во время сна. Оставаясь в одиночестве, не видя его, она бледнеет от желания. Она говорит, что груди ее набухли и причиняют боль. Она говорит ему, что цветок ее страсти, отныне всегда раскрытый, отныне всегда благоухающий, неизменно влажен. Они видятся часто, но не всякий раз могут соединяться. Странно: когда она испытывала наслаждение, когда ее плоть непреложно свидетельствовала об этом, лицо ее не выражало счастья. Моум Гравер дивился этому. Однажды она сказала ему: «Мне совестно вам признаваться, но мое чрево горит, словно раскаленные угли». Он ответил: «Не стыдитесь этих слов. Со мною творится то же самое, и мой член вздымается каждый раз, едва я вспоминаю ваш взгляд, даже когда я иду по улице, даже когда работаю в мастерской». Мало‑помалу она привыкает звать его к себе в любое время дня. Независимо от длительности свидания. Хотя бы на минуту. Эта жадность или бесстыдство смущают ее самое, но она не в силах противиться желанию увидеть его подле себя. Что касается Моума, эти призывы стесняют его, ибо он должен выполнять работу для Хеемкерса, а малейшая оплошность грозит испортить доски для офортов, погруженные в кислоту; но что за важность, – он тотчас спешит на место, указанное юной служаночкой.

То в сад (июль 1639 года).

То в спальню (два раза).

То в погреб, скудно освещенный глухим железным фонарем.

То на старую черепичную фабрику.

То в мансарду (шесть раз).

То к трактирщику.

А однажды – в лодку, которую она наняла на целый день.

Глава IV

У трактирщика. Оконная рама внезапно рушится с громовым треском. Любовников, сплетенных в неистовом объятии, осыпает град осколков. Приказчик Якобса, по имени Ванлакр, поранен разбитым стеклом. Он шатается. Из губы течет кровь. Он выдергивает пробку из керамической бутылочки, которую сжимает в руке. И собирается выплеснуть из нее кислоту на Моума, оторвавшегося от нагого, удивительно белого тела дочери Якобса. Моум вскакивает на ноги, его багрово‑синий член еще лоснится от влаги; он готов к драке с Ванлакром, рвется вперед, но затем уклоняется, отступает. Этот маневр столь же смешон, сколь и бесполезен: жених дочери Якобса уже выплеснул кислоту. Подбородок, губы, лоб, волосы, шея Моума сожжены в один миг. Брызги попали и на руку дочери мирового судьи. Она вопит от боли. Они вопят все трое, так невыносима боль каждого из них. Моума доставляют к его хозяину. Хеемкерс зовет лекаря, и тот врачует раненого. Кислота не затронула глаза. Но лицо уже вздулось сплошным багровым пузырем.

Позже к ранам добавились гнойники. Его страдания невыносимы.

Едва жар спадает, Моум спешит встретиться с дочерью мирового судьи. Он разыскивает ее служанку.

Служанка сообщает, что ее госпожа больше не хочет его видеть. К тому же, добавляет она, хозяйка ни разу не вспомнила о нем за все те дни, что он страдал от невыносимой боли.

– Так что же? – торопит ее Моум.

– А то, что она вас больше не хочет, – смущенно говорит служанка.

Моум пишет дочери Якоба Веета Якобса.

Почтенный Хеемкерс, связанный давним знакомством с Якобом Веетом Якобсом, под давлением этого последнего (он не скрывает от Моума и требования магистрата, облеченного почти неограниченной властью в вольном городе Брюгге) бранит Моума, веля ему оставить в покое дочь своего друга. Молодого Ванлакра приговаривают к денежному штрафу. Хеемкерс убеждает своего ученика в искусстве изготовления офортов принять сумму, назначенную судом. Моум берет деньги. Юный гравер, которого по‑прежнему терзают охлаждение дочери мирового судьи и ее молчание, с виду кажется почти спокойным. Он вновь начал работать в мастерской Хеемкерса. Полирует свои медные пластины. Тщательнее прежнего правит на точильном круге свои резцы.

И вот тут‑то девушка присылает ему письмо.

Глава V

Письмо дочери Якоба Веета Якобса к Моуму:

«Я имела удовольствие получить Ваше послание, в коем Вы справляетесь о моей руке. Оно свидетельствует о Вашей любви, за что и благодарю Вас. На руке остались шрамы, но она не парализована, и все пальцы, которые Богу было угодно дать мне, действуют благополучно. Можно даже сказать, что я двигаю ими без малейших усилий. Вот и нынче они помогают мне писать к Вам свободно, без всяких затруднений. Вы присовокупили к записке Вашей прекрасный подарок, который немало меня обрадовал. Портрет этот – изображение моего лица и фигуры по пояс – выставляет меня в самом выгодном свете, столь совершенно Ваше искусство. Да и рамка из розового перламутра весьма красива. Я отрезала ножницами нижнюю часть эстампа – ту, где грудь, ибо Вы нарисовали ее обнаженною, и это показалось мне неприличным. Слезы навернулись мне на глаза минуту назад, после обеда, когда взгляд мой упал на Ваше письмо и этот маленький портрет с моим изображением, вышедший из‑под Вашего умелого резца, ибо я прощаюсь с Вами навсегда. Позавчера я смотрела на Вас в церкви. Вчера я видела, как Вы прошли по переулку и скрылись за дверью лавки Вашего хозяина. Вы сделались безобразным уродом, сударь. Кроме того, вспоминая Вашу схватку с Эннемондом, я заключаю, что боец Вы весьма скверный. Невозможно драться хуже, чем Вы тогда. А главное, я кляну себя за то, что отдалась Вам столь легкомысленно и бесстыдно. Я долго размышляла над этим и впрямь сожалею обо всем, что было между нами. Вот отчего час назад я пошла к отцу и попросила ускорить мою свадьбу с тем, кто сжег мне руку, выплеснув кислоту из флакона; батюшка счел, что после дурных слухов, разнесшихся по городу вследствие упомянутой стычки, оглашение и точно необходимо, коль скоро помолвка уже состоялась. Отныне дверь моя закрыта для Вас навеки. Мы более не увидимся.

Нанни».

Глава VI

Несколько дней спустя, одним ясным и погожим августовским утром 1639 года, Нанни будит его. Моум не верит своим глазам. Она здесь, в его мансарде! Девушка, которую он любит, вернулась к нему! Она стоит над ним. Трясет его за плечо. Он лежит обнаженный. Но она не соблазняется этой наготою. Более того – накидывает рубашку на его голый живот. И говорит тихо, но настойчиво: «Послушайте! Послушайте!»

Она твердит это, озираясь, словно ее кто‑то преследует. У нее лицо женщины, напуганной до смерти. В глазах застыл ужас. Продолговатое, нежное, розовое лицо осунулось и помрачнело. Под глазами темные круги. Длинные волосы наспех сколоты в пучок под серым чепцом. На ней серое платье с белым плоеным воротничком. Она стала еще красивее, чем прежде. Она наклоняется к нему:

– Вам нужно сейчас же уехать.

Заспанный юноша садится на своей постели. Он трет глаза. Кое‑как приглаживает волосы.

– Вы должны нынче же покинуть город.

– Почему?

– Нынче же!

– Но зачем такая срочность?

– Он придет сюда. Он хочет убить вас – Она с ужасом прикасается к его лицу и шепчет: – Как я любила ваше прежнее лицо! Как мне грустно, что вы его лишились!

– Что же вы такое сделали? Отчего я должен уехать? – спрашивает Моум, резко отстранившись и стряхнув с головы руки Нанни Веет Якобе.

Она молчит. Медленно тянется к рубашке, которую сама набросила на тело молодого гравера, чтобы скрыть его наготу. Сжимает – сперва легонько, затем посильнее – его член, выступающий под тонкой тканью. Внезапно отпускает затвердевший, напрягшийся в ее руке член. Глядит ему в лицо. Посылает ему нежную улыбку. Но улыбка гаснет, когда она говорит: