Дверь открылась, и корчмарь вошел. Его полное румяное лицо расплылось в улыбке. Он закрыл за собой дверь.

— А, добро пожаловать, Граф, добро пожаловать! Как здоровьечко?.. Хорошо сделал, что зашел повидаться, — потолкуем с тобой о том, о сем… Очень приятно, что зашел; и сказать не могу, до чего приятно!.. Да и не мне одному — жена тоже обрадовалась. И ребята будут рады. Нанко не видался с тобой уже полгода… А ведь ты ему учитель и наставник… Добро пожаловать, добро пожаловать! Вот гость так гость!

Восторгам и радостным излияниям корчмаря не было конца.

Огнянов обрадовался. Он смело приступил прямо к делу и коротко изложил Авраму просьбу, с которой раньше обратился к его жене.

Улыбка все шире расплывалась по лицу Аврама; оно сияло довольством и счастьем.

—

Ладно, ладно, сделаем! Как не сделать? Очень хорошо! Тут и спрашивать нечего… Кто не захочет помочь народному делу?

—

Благодарю вас, дядя Аврам, — растроганно промолвил Огнянов. — В этот великий час каждый болгарин обязан чем-нибудь пожертвовать или хоть как-нибудь да помочь родине.

—

Как не помочь! Да разве найдется такой болгарин, что откажется помочь родине? Кто пожалеет себя ради такого святого дела, будет проклят богом. Доброе дело, доброе дело. Кто из моих ребят тебе нужен?

—

Лучше послать Нанко… Он старше, да и смышленей.

—

Ладно, ладно. Твой ведь ученик… Он ради твоей милости голову положит… И как же он обрадуется, когда я ему скажу!.. А записку ты написал?

Голос Аврама дрожал от радостного волнения.

—

Сейчас напишу. — Огнянов порылся в боковом кармане. — Нет ли у тебя бумаги?

Корчмарь вытащил из-за пазухи смятый клочок бумаги, поставил перед Огняновым свою чернильницу и сказал:

—

Ты напиши записочку, а я заскочу в корчму, — как бы эти собаки чего не стянули — сущие грабители!

—

Скорей возвращайся с моим Нанко, дядя Аврам! Я тебе уже говорил, мне мешкать нельзя, нужно трогаться в путь.

—

Сию минуточку!

И, бросив последний сияющий взгляд на гостя, корчмарь захлопнул за собою дверь.

Огнянов быстро написал записку. В ней было всего несколько строк:

«Восстание вспыхнуло; оно в полном разгаре! Не мешкайте ни минуты. Подымайтесь немедленно. Одна чета должна ударить в спину Тосун-бею, другая — поднять ближние села… Будьте бодры и верьте!.. Немного погодя я к вам приду — отдать свою жизнь за Болгарию. Да здравствует революция!

Огнянов».

Он уже поздравлял себя с успехом. Кто мог ожидать от Аврама такой готовности, такого патриотического порыва?

Огнянов нетерпеливо ждал, не послышатся ли шаги отца и сына, но слышал только глухой уличный шум да лай собак… Лампочка горела тусклым мигающим светом, и над ней поднимался столбик вонючей копоти.

Но вдруг в соседней комнате раздался душераздирающий

визгливый

крик, потом женский плач.

Огнянов вздрогнул.

Он узнал голос Аврамицы.

Почему она плачет?

Огнянова охватил невольный страх.

Стоя в полутемной каморке, он напряженно прислушивался. За дверью, под навесом, послышался негромкий топот удаляющихся шагов.

Огнянов подошел к низкой дверце и рванул ее.

Она не открывалась. Он рванул сильнее, но дверца не поддалась. Ужас охватил Огнянова, и волосы зашевелились у него на голове.

—

Предали! — простонал он.

В этот миг по ту сторону дверцы что-то зашуршало. Казалось, кто-то всунул ключ в замок. Дверца открылась, и свежий ночной ветер пахнул в каморку. Огнянов впился глазами в темный сад. В дверном проеме показалась чья-то голова.

Это была Аврамица.

—

Выходи, — прошептала она тихо.

Как ни тускло освещала лампочка лицо женщины, Огнянов заметил слезы в ее глазах.

Он вылез наружу и очутился в садике.

—

Туда… — едва слышно проговорила Аврамица, указав рукой на сливу, растущую у изгороди.

И она исчезла во мраке.

Огнянов перескочил через терновую изгородь и вышел на заднюю улицу.

Она была пуста.

Дойдя до ее конца, Огнянов свернул на другую улицу и снова очутился перед корчмой.

Там он столкнулся с толпой вооруженных турок. Они хлынули в ворота корчмы и скрылись из виду в глубине двора…

Огнянов тоже потерялся во тьме.

XXXIII. Н

очь

Было уже далеко за полночь, когда Огнянов после бесчисленных мытарств вернулся на свое укрепление.

Защитники еще бодрствовали, лежа в темноте на принесенных из дому родными половиках и рогожках. Укрывшись плащами, люди негромко переговаривались, устремив глаза в безлунное звездное небо. Огнянов бесшумно пробрался между ними и, надломленный физически и нравственно, рухнул на землю как убитый. Он старался сосредоточиться, собраться с мыслями или хотя бы забыться сном, столь необходимым ему для того, чтобы встретить завтрашний день бодрым и крепким… Но мысли его, как потревоженный пчелиный рой, беспорядочно витали в пространстве, и сон бежал от него. Не так-то легко заснуть накануне сражения, или, вернее, накануне катастрофы.

Между несколькими повстанцами, лежавшими поблизости, завязался приглушенный разговор, сразу привлекший внимание Огнянова.

—

Говори, что хочешь, наше дело гиблое, — начал один.

—

Обманули, одурачили нас, браток, — со вздохом сказал другой.

—

Должно, совсем нам разум отшибло, — послушались бродяг… Сами свои дома подожгли, — откликнулся третий.

—

На кой черт сдалось нам это восстание!

—

Теперь уж поздно панихиду служить.

—

А что же делать?

—

Спасения, спасения искать.

—

Спасение одно: давай бог ноги! — услышал Огнянов знакомый голос.

—

Вот, вот! Бежать — горя не видать.

—

На месте стоять — пропадать, — дополнил другой.

—

Завтра улизнем через Вырлиштницу.

—

Лучше бы сегодня…

—

Не выйдет, охрана задержит…

—

Ну, так завтра; завтра обязательно.

—

Да, да, в общей кутерьме.

—

Но ведь тогда все удирать будут, — как бы нас другие не упредили.

—

Только вот этот Огнянов… сущий пес!.. Как бы он не заметил.

—

Огнянов? Да он еще вчера сам сбежал!

—

Сбежал?

—

Одни мы, бедные, в дураках остались…

Но тут Огнянов встал во весь рост и крикнул:

—

Лжете, несчастные, я здесь!

Этот грозный голос, прозвучавший во мраке, заставил всех притаиться.

Огнянов с ужасом и возмущением слушал эти разговоры. Не было сомнений, что они выражали общее настроение повстанцев и здесь, и на других укрепленных пунктах. Голос одного из говоривших показался Огнянову очень знакомым. Но чей это был голос, он припомнить не мог.

«Боже мой, боже! — думал Огнянов, закрывая грудь полой плаща, чтобы холодное дыхание ночи не проникло под платье. — Как неудачно все сложилось! Какие разочарования! Какие измены!.. Живи после этого, дорожи этой проклятой жизнью!.. Завтра будет бой, и я уже предвижу, чем он кончится… Паника объяла сердца, страх смерти ослабил руки и затемнил разум тех, кто пришел сюда, чтобы отдать свою жизнь… Народ был так воодушевлен, он надеялся, он верил, как дитя, а теперь трепещет, как дитя… Подлость одних увлекает и других на путь подлости… Бяла-Черква и ей подобные обманули наши надежды, деморализовали Клисуру. Это — подлость, это — коварная измена общему делу… Бяла-Черква — город интриганов, способный лишь на то, чтобы изменять и порождать изменников. Он может производить на свет только Кандовых да Аврамов, и он породил Раду! Ах, эта Рада, она отравила последние часы моей жизни. И я сам ищу смерти, я прощаюсь с жизнью, проклиная ее. О боже мой, как гордо, как радостно встретил бы я смертный час, если бы умирал с сознанием, что я любим, озарен лучами верной любви, что хоть одна чистая слеза упадет на мою безвестную могилу… Но умереть в тот час, когда все для тебя умерло в этом мире, когда видишь свои кумиры затоптанными в грязь, свои идеалы погребенными! Любовь… революция!.. Как тяжка, как печальна такая смерть! О, как она желанна, как необходима таким несчастным, как я!»