— Не повредит? — угрюмо переспросил Toy. — Тот единственный Бог, какого я могу себе вообразить, слишком похож на Сталина и вряд ли меня утешит.

— Я, конечно же, никоим образом не оправдываю методов Сталина, но не сомневаюсь, что любой, кто правил бы Россией в тридцатые годы, должен был бы действовать именно так, как он.

Новые таблетки перестали помогать, и доктор выписал другие, которые также оказались бесполезными. По ночам, когда было особенно плохо, мистер Toy просиживал у постели сына, стирая с его лица струйки пота и подставляя тазик для сплевывания тягучей желтой мокроты. Toy был теперь целиком поглощен болезнью. Он воспринимал ее развитие как ход гражданской войны, саботирующей дыхание и впускающей минимум кислорода ради того, чтобы он мог испытывать муки беспомощности и отвращения к себе. Как-то после полуночи он выговорил:

— Доктор считает… эта болезнь… психическая.

— Да, сынок, он на это намекал.

— Наполни ванну.

— Что?

— Наполни ванну. Холодной водой.

Не без труда Toy объяснил: может быть (так при вторжении извне страна забывает о внутренних раздорах), суженные дыхательные пути расширятся, если всю кожу подвергнуть действию холодной воды. Мистер Toy неохотно наполнил ванну и помог Toy подойти к ней. Toy сбросил пижаму, погрузил правую ногу в воду и замер, тяжело дыша. Потом залез в ванну и судорожно опустился на одно колено.

— Поскорее, Дункан. Опускайся же! — поторопил мистер Toy, намереваясь столкнуть его в воду.

— Нет! — выкрикнул Toy и постепенно простерся навзничь, выставив из воды только нос и губы. Одышка не уменьшалась. После ванны мистер Toy обтер сына полотенцем и помог добраться до постели.

— Следовало окунуться в воду разом, Дункан. Если рассчитывать на эффект шоковой терапии, то она и должна быть шоком.

Посидев молча, Toy сказал:

— Ты прав. Ударь меня.

— Что?

— Ударь меня. По лицу.

— Дункан! Я… не могу.

Прошло несколько минут, и Toy, задыхаясь, выкрикнул:

— Ударь, прошу тебя!

— Но, Дункан…

— Я больше не могу это терпеть… не могу. Невыносимо.

Мистер Toy шлепнул его по лицу ладонью.

— Без толку. Я мог бы ударить… сам себя… посильнее. Еще!

Мистер Toy снова нанес удар — со всего размаху. Toy покачнулся, выпрямился. Щека горела, но боль в груди побеждала.

— Черт возьми, бесполезно! — пробормотал он.

Сидевший на краю постели мистер Toy поник головой и заплакал. Toy обнял его:

— Прости, папа. Прости. — Он чувствовал, как тело отца сотрясают идущие изнутри рыдания. Тело на ощупь казалось тщедушным: глядя на редкие седины на веснушчатой макушке, Toy осознал, что отец стареет; не без удивления он ощутил себя, в эту минуту, сильнее и крепче его. — Иди, папа, отдохни, — проговорил он. — Мне сейчас лучше.

В груди у него действительно сделалось легче.

— Господи, Дункан, если бы только я мог болеть вместо тебя! С радостью! С радостью!

— И что в этом было бы хорошего? Кто бы нас тогда содержал? Нет, все устроилось как надо.

Мистер Toy отправился в постель, и дыхание у Toy опять ухудшилось. Когда он пытался отвлечься, всматриваясь в окружающие предметы, они делались зыбкими, словно стены, мебель и безделушки являлись посланцами враждебной разрушительной силы, которая одна только и способна была сохранять их очертания. Глазурованный керамический кувшин перед окном, казалось, готов был вот-вот взорваться. Его гладкая зеленая поверхность таила в себе угрозу. Все, что Toy видел возле себя, было пропитано паническим страхом. Уставившись в потолок, Toy слил все свои мысли в один безмолвный истошный крик: «Ты существуешь! Я сдаюсь! Я верю! Прошу, помоги мне!»

Удушье нарастало. Toy испуганно простонал, потом собрался с духом и, усмехнувшись, произнес:

— Никого. Там. Вообще никого.

Toy повторил эти слова громче, но они звучали лживо. В этом мучительном состоянии он чувствовал себя обреченным на веру, которая никогда больше не позволит ему заключать молитву фразой «Если Ты существуешь».

Глядя в потолок, он вновь направил туда все свои мысли: «Эта вера проистекает не из Твоего величия, а из моей трусости. Ты вытянул ее из меня пыткой. Но добровольного согласия от меня Тебе не дождаться. Я больше никогда, никогда, никогда, никогда не буду Тебе молиться».

Наутро доктор заявил:

— Дело слишком затягивается. Ему нужно в больницу. У ваших соседей есть телефон?

Рут с отцом помогли Toy одеться. Когда работники «скорой помощи» спускали его вниз, соседи выглядывали из дверей.

— Веселые у тебя выдались каникулы, — хмуро проговорила миссис Гилкрист.

Было свежее июльское утро. Toy, вцепившись в край скамьи внутри машины, смотрел, как мистер Toy, сидевший напротив, ворча себе под нос, пытается открыть с помощью карандаша запертый чемодан.

— В чем дело? — спросил Toy.

— Да вот, заело проклятый замок.

— В больнице чемодан мне не понадобится.

— Конечно не понадобится. Но я должен забрать твою одежду.

Матовое стекло было слегка опущено, и через щель наверху виднелись улицы Блэкхилла. Сияло солнце, слышались крики детей.

— Быстро приехали, — заметил Toy.

— Да, — отозвался отец, опуская чемодан на пол. — На душе как-то легче. Совершая подъем в Церматте, мы с Рут будем знать, что о тебе лучше позаботятся, чем если бы ты оставался дома.

— Не думаю, что застряну надолго.

— На твоем месте, Дункан, я бы не торопился с выпиской. Разумно сообщить лечащему врачу, что вне больницы ухаживать за тобой некому. Пусть они, не торопясь, выявят коренную причину твоего заболевания.

— Нет никакой коренной причины.

— Не спеши с выводами. Современные больницы располагают всеми ресурсами, а Стобхилл — крупнейшая больница в Британии. Я сам лежал там в тысяча девятьсот восемнадцатом с ранением шрапнелью в живот. Будь спокоен, книгами я тебя завалю. Я много читал в Стобхилле, авторов, которых сейчас и не раскрою, — Карлейля, Дарвина, Маркса… Правда, пришлось проваляться на спине целых пять месяцев. — Поглядев в окно, мистер Toy продолжал: — Под башней есть железнодорожный путь, упирающийся в подобие подземной станции. Армия посылала нас туда в поездах. Хочешь, я принесу тебе «Введение в диалектический материализм» Ленина?

— Не надо.

— Недальновидно с твоей стороны, Дункан. Полмира под властью этой философии.

Палата была вытянута в длину, и на обходе профессор со свитой только спустя час с лишним добирался до Toy, который лежал в конце второго ряда кроватей, у самой двери. Профессор — крепкого сложения, лысый — стоял со скрещенными на груди руками и, вскинув голову, словно бы изучал угол потолка. Негромкую речь он обращал как бы в равной степени ко всем присутствующим — к пациенту, лечащему врачу, сестре, дежурной нянечке и к студентам-медикам, порой выделяя какие-то свои вопросы или замечания брошенным на кого-либо выразительным взглядом.

— Мы имеем здесь четко выраженную бронхиальную инфекцию, в основе которой хроническая слабость — возможно, наследственная, поскольку от нее умерла сестра его отца… Нет, вы от этого не умрете. От астмы не умирают, разве что при сердечной недостаточности, а ваш мотор при щадящем режиме обеспечит вам еще лет пятьдесят нормальной жизни. Нельзя исключить и психологический фактор: болезнь впервые проявилась в возрасте шести лет, когда семью разделила война.

— Мать была с нами, — заявил Toy.

— А отец — нет. Обратите внимание: экзема на мошонке, за коленными и локтевыми суставами. Типичное явление.

— Кожные пробы делались? — спросил студент-медик.

— Да. Резко выраженная аллергия на всякого рода пыльцу, на шерсть, мех, перья, на мясо, рыбу, молоко и пыль любого происхождения. Но это только раздражители. Будь они причиной, пациент провел бы всю свою жизнь в постели, однако приступы астмы случаются с ним лишь периодически… Ведь так?