— Корфу — не так уж далеко, — понимающе сказал дядя Джакопо.

Разобравшись с сюжетом и уже поверхностно наблюдая за действием, я заметил одну странность — актеры в масках играли для аудитории, которая тоже сидела в масках. Кто же больше играет и больше скрывает? Я вспомнил ту власть, которую ощутил, когда первый раз примерил маску. Власть актера, который совершает безумства на сцене, и все же не слышит порицания в свой адрес в нормальной повседневной жизни.

Но власть зрителей была больше, так как ты мог видеть других, оставаясь незамеченным, власть всеведущей аудитории, которая знает, что Арлекин скрывается за ширмой, когда султан даже и не догадывается об этом.

Тот факт, что наша любимая Коломбина добавила к своей кружевной розовой маске нечто похожее на чадру турецкой женщины, навеял еще больше ассоциаций. Что, если гарем — это совсем не то, чего бы мы хотели для нашего распутного старого Панталоне?

— Что же чувствуют турецкие женщины, пряча свои лица от нечестивых взглядов и теряя индивидуальность? — спросил я.

Мой дядя громко рассмеялся и только пожал плечами:

— Этот полдень изменил тебя и настроил философически. Ты никогда не узнаешь, о чем думает женщина. Турецкие женщины, которых мы выдумываем, могут даже и не существовать. И принимая эту информацию во внимание, это имеет значение и для дочери Баффо.

Я бывал с моим дядей и в землях «неверных». Мне нравился наш друг Хусаин, хотя он и не был варваром и язычником. Но мне пришло в голову, что я не знаю ничего — совсем ничего об этих распутных образах своей собственной культуры, так же как и их, — когда я пытался понять словосочетание «турецкие женщины». Женщины, которых я знал в Константинополе, все были европейками — женами сослуживцев. И распутницы, которых часто посещал мой дядя и которые заразили его, тоже были европейками. Женщины, нашедшие свою профессию слишком распространенной здесь, и сейчас ищут приключений в дальних странах.

О турчанках никогда не говорили и, конечно же, не показывали их на сцене. Я не мог вспомнить ни одной встречи с турецкой женщиной. Возможно, у них было две головы и их уродство пряталось за вуалями. Возможно, этому было и другое объяснение. Великая, неземная красота, в которую верили мои соотечественники. И что насчет влияния? Власти?

Помню, я наблюдал театр теней на публичной площади в Стамбуле. Героями, казалось, были те же самые основные фигуры, что и в Венеции. Там были женщины — вздорные, старые, молодые, привлекательные. Все они — героини театра теней. Но, принимая это во внимание — кто я был для них? Они смотрели на всех мужчин только через экран. И кто же управлял марионетками?

Ряды факелов на аллеях Венеции поведали мне, что, даже несмотря на их шумливость, их самонадеянность каждый год покорять Адриатику, их маски и расточительные представления — даже Фоскари, самые могущественные из моих родственников, никогда не были полностью уверены, что они управляют миром.

Я вспомнил то чувство власти, которое испытал, спрятав лицо под маской, и которое не покидало меня, когда я дерзко оглядывал все это сборище. Я позволил себе смотреть куда глаза глядят, в самую сердцевину, на помпезную добродетель или полное распутство, не заботясь контролировать свои мысли, чтобы они не отражались на моем лице. Я предполагал, что турецкие женщины имели такую же свободу не только в карнавальную ночь, но и каждый день со своего рождения.

О Боже! О чем я думаю? Для меня было бы последним делом мечтать о том, чтобы стать женщиной!

— Хотя бы для того, чтобы понять их, — попытался я убедить моего дядю. Действие на сцене отвлекло мое внимание. Но меня привлекла не превосходно отрепетированная постановка, а грубая ошибка, приведшая к взрыву смеха. Эта ошибка также привлекла внимание зрителей к развитию действия, в то время как все актеры просто умирали от смеха под своими масками.

Наша Коломбина охранялась комическим евнухом. Я знал человека, играющего его роль. Ни грим, ни ярды шелковых драпировок на его костюме не могли спрятать толщину его тела.

Он был гондольером моего дяди по материнской линии и был приглашен сыграть эту роль благодаря своим физическим данным и общительному характеру или, может, из-за своего громкого баса. Если бы я увидел его при других обстоятельствах, возможно, я бы его не узнал, хотя его внушительная мускулатура в области ягодиц все равно раскрывала его занятие. К тому же я довольно часто видел его вопившим свои баркаролы, когда он отталкивался шестом от причала с флажком Фоскари над гондолой с названием «Спокойный Город». Консулы проводили много времени, мучаясь угрызениями совести от расточительности гондол нашей знати, но к тому времени они все еще не решили принять указ о ношении одинаковой мрачно-черной формы.

Теперь я узнал гондольера легко, когда он сделал акцент на хорошо отрепетированном диалоге, обращая внимание на слова «евнух», «обрезанный» и «кастрированный», плачась Коломбине о своей судьбе. Я неловко заерзал на своем месте только об одной мысли о таком увечье.

Я был не единственным, кто узнал гондольера-евнуха. Двухлетний малыш тоже узнал его и с криками: «Папа! Папа!» — бросился к нему.

Сразу же все иллюзии были разбиты, неожиданно все вспомнили, что этот человек был отцом не только этого двухлетнего малыша, но еще десяти ребятишек.

— Его жена, — услышал я шептание соседей, — молится день и ночь Святой Монике об уменьшении мужской силы этого гондольера.

Когда он больше уже не смог терпеть дерганье своей робы, мужчина наклонился и признал своего отпрыска, взял его на руки и принимал его восклицания до тех пор, пока мать ребенка не забрала его, получив поцелуй от мужа и восторг аудитории.

В итоге сцена подошла к своему завершению. Так увлекательно было действие пьесы, что казалось, прошло только несколько минут, и мне было довольно трудно отойти от впечатлений и почувствовать на моем колене чью-то руку. Она медленно продвигалась все выше и выше.

III

Мои брови поднялись от удивления из-под маски моего дяди. Он тоже заметил ту вольность со стороны неизвестного лица в маске, которое неожиданно появилось на сиденье рядом со мной. Но если мой дядя не жаловался и даже ничего не говорил, как же мог я жаловаться и возмущаться?

Она была высокая и стройная, в бургундском вельвете с огромным количеством драгоценностей, недорогих, но бесподобных на ее руках, шее и талии. Ее глубокое квадратное декольте было украшено замечательной золотой вышивкой. Черные волосы были собраны в высокий пучок, но ее лицо оставалось загадкой, спрятанное под муаровой бургундского цвета маской, украшенной той же золотой вышивкой. Она выглядела совершенно по-венециански: законы нашего города запрещали любой знатной даме появляться больше чем в одном цвете, за исключением серебряных и золотых украшений. По моему мнению, этот закон прививал хороший вкус, который в противном случае деградировал до вычурности пестрого одеяния Арлекина.

Ее первыми словами в мой адрес были: «Держу пари, у вас не будет проблем, как у этого бедного скопца турка. Рискну предположить, вы можете доставить женщине удовольствие, которого она никогда не забудет».

Ее смех, сопровождавший это высказывание, был резким и громким. Так как я все еще был во власти воспоминаний о моем сегодняшнем приключении, сначала мне пришло в голову, что это может быть дочь Баффо, которая воспользовалась свободой маскарада, чтобы сбежать из монастыря этой ночью. Я надеялся на встречу и ждал ее. Но смех убедил меня, что это была не она; девушка моей мечты не может смеяться так резко и громко, как эта женщина. Смех же Софии больше напоминал шелест легкого ветерка в весеннем саду. И все же фигура на первый взгляд была очень похожа на фигуру донны Баффо. Она сидела рядом со мной, и я не мог противостоять ей.

Моей главной задачей стало теперь засмеяться так же, как и она, чтобы мой голос не казался выше ее.

— Я просто обожаю интермедии, — заявила моя собеседница, ослабляя свои действия, когда был объявлен перерыв. Певцы и танцоры должны были теперь заменить актеров, которые как раз играли сцену бегства из темницы на самую высокую башню дворца султана.