И все, что могут видеть окрест твои глаза, является творением этого святого. Жизнью, которую я всегда себе представлял в мечтах. Няни пересекают площадь, спеша по своим делам, проходят мимо виселицы, на которой парочка преступников была повешена еще рано утром. Акушерки суетятся вокруг семей бедняков. Нищие сидят рядом с покойным, потеряв всякую надежду собрать денег на его похороны. Купцы, направляющиеся к морю, как и мы, преобладали на этом пейзаже, загружая и разгружая свои товары в порту. Торговое судно с пряностями, имеющее огромный нос и новый, убыстряющий движение корпус, причалило достаточно близко к нашему кораблю. И мы могли чувствовать запах тмина, корицы и перца, доносившийся до нас.
Среди больших океанских судов встречались и скромненькие, но не менее важные местные кораблики. Простенькие баржи транспортировали урожай зимних овощей, источающих запах земли. Рыбацкие суда, полностью загруженные утренним уловом, далеко разносили запах свежих кальмаров.
Крики чаек перемежались с криками моряков. Каждый час с башен церквей раздавался звон колоколов, ознаменовывая то панихиду в одном приходе, то свадьбу в другом.
И возвышаясь над всей этой мешаниной человеческого и животного, жизни и смерти, земли и моря, слышалось шипение морских волн и скрип корпусов кораблей, как отражение воды и неба, окрашивающих все, с чем встречался твой взгляд. Все это множество ингредиентов, словно в тесте булочника, были смешаны в одно ежедневное единство. Запахи, виды и звуки, некоторые из них совершенно несносны, если рассматривать их по отдельности, но когда они являются частью целого, то кажется, что они просто замечательные, как только что испеченный хлеб с зарумяненной коричневой корочкой, погруженный в большую чашку январского охлажденного молока, который напоминает залив.
Но этот день был совершенно другим, непохожим на те, когда я наблюдал ту же самую сцену.
— О, Тициан, где же ты? И почему же ты не здесь, чтобы запечатлеть эту сцену? — Дядя Джакопо процитировал мне своего любимого Аретино во время одного из коротких перерывов в делах, когда он подгонял меня.
Наша близость к кораблю со специями заставила меня думать о ежедневных аспектах моей жизни. О праздничном пироге со смородиной, посыпанном корицей, и о тонкой сладости меда, которые заставляли меня дольше, чем обычно, вглядываться в расстилающуюся панораму.
Это был день Святого Себастьяна, день прилива. Было также воскресенье, но море и первое путешествие в году не могли ждать следующих выходных.
Всю субботу я думал, смогу ли вернуться на берег и помочь моему дяде забрать ту девушку из монастыря. Но утром я увидел двух женщин, приехавших на площадь со слугами и зонтиками, с ручными собачками и канарейками. Это был настоящий ходячий рынок, мало напоминающий монастырь, в который была заключена донна Баффо. И только теперь и здесь, на многолюдной площади, ее капризы начали проявляться в полную силу.
Скулящие, просящие и рыдающие звуки доносились отовсюду, и я мог только догадываться, откуда они исходят, так как стоял слишком далеко от площади, чтобы разобраться в происходящем. Но даже находясь на борту, было просто невозможно не заметить ее проделок. Действительно, девушка в ярко-розовой накидке собрала толпу вокруг себя, как будто она была актрисой или танцующим медведем. Некоторые жалели ее и подбадривали. Другие думали, что она испорченная, и говорили ей об этом одновременно, воздев вопрошающе руки к высшим силам, к дожу или даже к самому Богу.
Дочь Баффо падала в обморок. Дочь Баффо изображала припадки. Дочь Баффо убегала, и солдаты охраны ее хватали и возвращали на место. Она флиртовала с членами команды. Она показывала им свои лодыжки. Она приспускала свой лиф. Ее глаза заигрывали с ними, выглядывая из-под веера. Она посылала им поцелуи, обещала золотые дукаты и даже с рыданьями падала перед ними на колени. Когда все это не помогло, она как бы случайно выпустила собачек и канареек, и кортеж не мог тронуться, пока большинство из них не поймали.
Это не могло длиться вечно — ни мое безумие, ни его причина, и наконец, мой дядя не выдержал и приказал:
— Зови их, Джорджо. Они потеряли достаточно времени на эти прощальные поцелуи. Мы должны отчаливать сейчас или нам придется ждать следующего прилива.
Я помахал нашим людям на берегу и стал внимательно наблюдать, что же будет дальше.
Было бесполезно ловить канареек Люди будут любоваться их желтым оперением и слушать их пение здесь, в Венеции. Но старая тетушка и слуги были очень нежно привязаны к своим собачкам и теперь, после происшествия, крепко держали их на руках. Затем я увидел, как что-то ярко-розовое было схвачено и повлечено на баркас.
— Очень хорошо! — вырвалось у меня.
Едва я сосредоточился, чтобы придумать приветственную речь, как вдруг София Баффо взорвалась, как ядро канонады. Вырвавшись из рук мужчин, она выбежала прямо в центр площади, где стояли два больших столба из красного гранита, ища у них правосудия. Яркий блик розового поднялся на эшафот, занял свободное место, и мне стало ясно намерение Софии. Она собиралась повеситься рядом с казненными.
Глядя на это представление, одна из монахинь, ее тетушка, упала в обморок Толпа вздыхала, вопила о спасении или просто стояла, напоминая статуи, наблюдая за этой странной сценой голгофы. Хусаин, стоявший рядом со мной и тоже наблюдавший это зрелище, перешел на арабский и начал нашептывать заклинание против зла неверных, не отводя глаз от ярко-розовой девушки. Веревка уже была у нее на шее, примостившись между нитями жемчуга, изумрудов и золота. И я опять отметил, что она была довольно высока: ей не приходилось стоять на цыпочках в сравнении с другими приговоренными.
В следующий миг она одним ударом выбила подставку из-под своих ног и упала… в сильные руки слуги моего дяди — Пьеро. Он отвечал за ее безопасное прибытие на корабль, и я знал, что он не подведет меня, но только сейчас я вздохнул с облегчением. Затем я от души смеялся со всеми остальными на корабле и на берегу, когда старый Пьеро уселся на подставку рядом с телами преступников, положил дочь Баффо на свое колено и отшлепал под одобрительные возгласы толпы.
Я никогда не забуду эту картину: огромный чернокожий мужчина и розовые дрыгающие ноги. Контраст цветов мне так понравился, что я решил купить слуге моего дяди коралловые серьги, когда мы прибудем в Константинополь. С этой мыслью я и вернулся к своей работе. Донна София Баффо больше не будет отнимать моего времени, пока она не прибудет на борт.
Прилюдное приручение синьорины придало мне уверенности, что я тоже могу стать хозяином положения. Я наблюдал за проделками все это утро с отрешенностью от аудитории, как женщины гарема за решеткой, и я чувствовал эту силу, свободу. На расстоянии в половину залива сила ее красоты не имела на меня воздействия. Все ее махинации сошли на нет. Они казались глупыми и детскими. Больше я не боялся ее. София Баффо станет шелковой, чувствуя только море под своими ногами.
Свежий ветер дул над нами, наполняя паруса нашего корабля и заставляя судно разрезать волны. Моряки были свежи и полны сил, и к вечеру полуостров Истрия стал всего лишь низким серым видением на горизонте. Заходящее солнце освещало землю с такой яркостью, что на берегу невозможно было ничего разобрать. Но ветер все же доносил запах дубового леса на наш корабль, запах киля, весел и палубы. Яркие цвета заката, напоминающие шелка знатной женщины, предвещали хорошее плавание на следующий день. Вечерние звезды напоминали бриллианты в ушах синьоры. Дельфины, радостно кувыркаясь, сопровождали нас.
У меня было много дел. И я, честно говоря, даже забыл на некоторое время о своенравной пассажирке. Она вела себя довольно тихо.
Но когда дети тихие, — бывало, говорила моя старая няня, — я знаю, они готовят новую проказу.
VII
Дядя Джакопо подвел ко мне старую монахиню. «Это мой племянник Джорджо, первый помощник на корабле, — сказал он. — Если у вас будут трудности, обращайтесь к нему». Его взгляд, брошенный в мою сторону, сказал мне, что сам он просто-напросто не хочет тратить время на глупости.