Сартин задумался.

— Глава английской разведки в Париже! Однако странно. Странно и тревожно. Мне это решительно не нравится. Предупредите Ленуара. Пусть выяснит, что за иностранцы въехали в последнее время в Париж. Надо узнать, под каким именем он проник к нам. Николя, мы всегда работали вместе, и в будущем… Не забудьте собрать сведения о Бурдье. Морской флот ждет его шифровальную систему.

Сартин ни разу не упомянул Шуазеля, и Николя обрадовался, что его бывший начальник, наконец, перестал надеяться на возвращение к власти бывшего первого министра. У него не было иллюзий относительно искренности Сартина, чью способность маневрировать и уводить собеседника в сторону он не раз сумел оценить. Сартин никогда не раскрывал истинных причин своих поступков; работая под его началом, Николя имел возможность в этом убедиться. Сартин припасал свои секреты на черный день и, как подобает хорошему политику, всегда держал в запасе несколько козырей. Некоторые стороны его деятельности по-прежнему оставались неизвестными даже его ближайшему окружению. Все, что касалось его участия в масонской ложе, окутывала глубочайшая тайна. Николя не исключал, что, будучи масоном, Сартин негласно поддерживал партию философов. Но сделался ли он масоном, повинуясь духу времени или же с целью воспользоваться влиянием этой тайной организации, а затем получить возможность контролировать ее деятельность?

После пережитых расследований и испытаний Николя питал к Сартину искреннюю признательность, а его уверенность в том, что этот француз, прибывший из Барселоны и не принадлежавший к родовитому дворянству, — сам комиссар происходил из более знатного рода, — всегда заботится об общественном благе, поддерживала в нем уважение к бывшему начальнику полиции. Думая о благе общества, Сартин всегда был предан королю. Королевский горностай, обрамлявший его мантию магистрата, символизировал делегированные ему монархом власть и право отправлять правосудие.

Сам Николя не ощущал пристрастия ни к одной из политических партий. Религиозные разногласия, молниями вспыхивавшие на небосклоне близившегося к концу века, затрагивали его только как источник общественных беспорядков; в душе он не поддерживал ни святош, ни янсенистов, ни парламенты, равно как и тайный их сговор. Постоянная злобная оппозиция парламентов, временно поверженная волевым усилием Мопу и поддержанная покойным королем, заставляла его страшиться за будущее, которое по причине молодости и неопытности Людовика XVI пребывало в тумане неизвестности. Исполняя свои обязанности, он, насколько позволяли неизбежные при его должности компромиссы, пытался оставаться честным.

Около полуночи граф д'Арране проводил министра до кареты. Выстроившись полукругом, лакеи с факелами освещали отъезд гостя. Семакгюс предложил Николя воспользоваться его каретой и довезти его до гостиницы «Бель Имаж». Лаборд отправлялся в Париж, где его ожидала молодая жена. Выходя из дома, Николя показалось, что наверху, на лестничной площадке, промелькнуло хорошенькое личико Эме. Адмирал пребывал в восторге от предложения Сартина. Возможность наконец прервать зятянувшийся период бездействия наполняла его радостью, ибо он, подобно многим офицерам его возраста и выслуги лет, опасался, что ему уже никогда не придется вернуться на службу. Все договорились увидеться вновь, а Николя было велено заезжать как к себе домой.

Экипаж Семакгюса медленно двинулся по аллее, ведущей на парижский тракт. Проезжая под портиком, он вдруг резко остановился.

Пятница, 7 октября 1774 года

Звучавшие вдалеке голоса болью отдавались у него в голове. Постепенно звуки их становились громче и отчетливее. Что-то с силой давило на левый висок. Где он находится? Что ему снится? Он никак не мог разлепить отяжелевшие веки… Его охватило непреодолимое желание покинуть этот мир, неумолимый водоворот медленно затягивал его в бездонную пропасть, и он погружался все глубже и глубже, чтобы не вернуться никогда…

— Черт побери, похоже, он снова теряет сознание. Передайте мне уксус, мадемуазель.

— К счастью, у него прочная голова, — произнес д'Арране. — К тому же пуля лишь задела его. И, разумеется, огромная удача, что вы оказались рядом, дорогой Семакгюс.

— Благодарить надо моего кучера; он моментально сообразил, как поступить. Если бы не он, мы бы сейчас горевали над покойником!

— Убивать моих гостей в Версале, возле дверей моего собственного дома! Может, убийцы покушались на жизнь министра?

— Не знаю, — бросил Семакгюс. — Все возможно. Впрочем, комиссара уже не раз пытались убить. Поистине, он этот год не может назвать счастливым. О! Кажется, он приходит в себя.

Николя открыл глаза. Он лежал на кровати в богато убранной комнате, и на него с неприкрытой тревогой взирал Семакгюс; рядом с ним стоял граф д'Арране. На одеяле сидела Эме и держала его за руку. Он попытался приподняться, но голову пронзила острая боль. Когда в Геранде он играл с мальчишками в мяч, ему частенько перепадали синяки и шишки; сейчас, похоже, ему досталось больше.

— Не двигайтесь, — произнес Семакгюс. — Пуля задела висок. Рана не глубокая, но вы потеряли много крови. Голова выдержала. Впрочем, она выдерживала удары и похуже. Сейчас я вас перевяжу. Мадемуазель согласилась нащипать корпии из вашей рубашки.

Заметив, что он обнажен до пояса, Николя смутился.

— Вы остаетесь ночевать здесь, — произнес д'Арране, — это приказ. И кому только пришло в голову убивать моих гостей! Я чувствую себя ответственным за случившееся с вами несчастье…

Николя попытался протестовать.

— Ни слова больше. Я велю выставить караул на подступах к дому. Каждый лакей отдежурит положенное время, Триборт проследит за этим. Семакгюс, вы также ночуете у меня. И никаких возражений.

— Почему они промахнулись?

— О Боже! — со смехом воскликнул хирург. — Я начинаю опасаться, что вместе с кровью у него вытек разум. И это вместо того, чтобы порадоваться! Мой кучер, с изумлением увидев взявшегося неизвестно откуда незнакомца, не раздумывая, хлестнул его кнутом по физиономии. Кончик кнута окрасился кровью. Так что отныне опасайтесь человека со шрамом на лице. Субъект не сумел толком прицелиться, и пуля пролетела мимо, слегка задев вас.

— А вы его поймали?

— Черт бы побрал это неблагодарное создание, — возмущенно воскликнул Семакгюс, указывая на свой серый камзол, забрызганный кровью. — Вы упали мне на руки, быть может, при последнем издыхании. И вы полагаете, я мог бросить вас в таком состоянии?

— Простите меня, Гийом. Моя голова все еще очень плохо соображает.

Неужели это покушение связано с вновь открывшимися обстоятельствами дела об убийстве в особняке Сен-Флорантен? Памятуя, как пользуют раны на военных кораблях, Семакгюс заставил Николя сделать большой глоток рома, а потом этим же ромом прижег ему висок и наложил повязку. Сняв нагар со свечи, он посоветовал своему пациенту как можно скорее заснуть, тогда к завтрашнему дню все пройдет. Затем те, кто еще держался на ногах, отправились размещать на ночлег доктора. Некоторое время за дверью ворчливо рокотал голос хозяина дома, раздававшего указания слугам. Бросив прощальный взгляд на раненого, Эме удалилась к себе. Особняк д'Арране погрузился в сон, а слуги, которых граф снабдил фонарями, отправились караулить в парк.

Внезапно Николя проснулся. Паркет скрипел, не оставляя сомнений: кто-то проник к нему в комнату. Сердце сильно забилось. С величайшей осторожностью в замке повернулся ключ. Николя замер, затих, контролируя не только каждое свое движение, но и каждый вздох. От волнения он даже забыл о боли в виске. Кто-то подошел к его кровати, и он с удивлением понял, что не чувствует страха. Он обонял аромат вербены и горячего тела. Теплый пальчик прижался к его губам, нежная ручка скользнула на грудь. Он скорее догадался, нежели разглядел, как, сброшенная второпях, соскользнула на пол одежда. Охваченный смятением, он ждал. Внезапно на него хлынул поток волос. Протянув руки, он обнял обнаженное тело, и оно податливо прижалось к нему. Рот его отыскал губы, раскрывшиеся ему навстречу. Шелковая нежность плеча потрясла его. Он медленно повернулся. Долгие поцелуи, заменившие беседу, почти не оставляли времени вздохнуть. Все более нежные, более частые, более пылкие, они подогревали охватившее их чувство до тех пор, пока последний поцелуй, продлившийся, как ему показалось, вечность, не подсказал Николя, что настала пора отдать должное любви…