Когда принялись обсуждать брачный контракт и приданое, которое приносил каждый из будущих супругов, ей стало еще противнее. Стоило старухе Витри услыхать, сколько серебра дают за будущей невесткой, как глаза ее алчно заблестели. Еще старик Пендрон обещал несколько месяцев подряд бесплатно поставлять будущим родственникам свежий навоз, что позволит увеличить урожай овощей, выращиваемых семейством Витри. В день помолвки и подписания контракта в присутствии нотариуса она представила себе, какая жизнь ждет ее рядом с увальнем-садовником, ужаснулась и, бросив коров, телят, быков, навоз, салат, ошеломленного жениха и оба оскорбленных семейства, сбежала из дома. Опасаясь, что ее станут искать, она отправилась в столицу и затерялась в людском море. Уязвленный поступком дочери, папаша Пендрон не захотел ее искать. Она опозорила семью, она больше ему не дочь, и он без промедления лишил ее наследства. Затем он слег и вскоре умер. Вдова быстро продала ферму, уступив ее за хорошую цену могущественному клану скотовладельцев из предместья, приобрела пожизненную ренту, обеспеченную ценными бумагами ратуши, и, заручившись гарантиями нотариуса, удалилась в свою родную Бургундию.

Поначалу Маргарита Пендрон скиталась по улицам, устраиваясь на ночлег то среди бочек на набережной Рапе, то на набережной Сен-Поль, то в дровяных пирамидах в Дровяном порту, где сплавленные по реке бревна и прибившиеся к берегу куски дерева складывали в высокие штабели, треугольные или квадратные, а древесный хлам сваливали в кучи. Башни и кучи быстро обретали своих жильцов, и по утрам, едва проснувшись, разношерстные обитатели сих незаконных поселений выползали из своих тупичков, улочек, убежищ и тайников и растворялись в столичном городе. Несколько луидоров, которые ей удалось украсть у отца, быстро закончились, но она умела читать и писать, и, продавая свое умение самым бедным, она сумела продержаться до зимы. Однажды, зимним вечером, доведенная до отчаяния холодом и голодом, она встретила прилично одетого молодого человека, который отвел ее к себе в дом, отогрел и сделал своей вещью, игрушкой для получения удовольствий. Он хорошо одевал ее и кормил, а потом через своего зятя, дворецкого в доме герцога де Ла Врийера, пристроил на место. Она обрадовалась, что наконец-то нашла работу, но радость быстро испарилась, так как ей пришлось пополнить армию служанок, выносивших ночные горшки и помои. Вдобавок женская прислуга, исполнявшая тяжелые и грязные работы, постоянно подвергалась грубому обращению слуг рангом повыше.

Вскоре она сообразила, что, если доставлять удовольствие дворецкому, можно избежать любых неприятностей. Овдовевший два года назад, дворецкий не переносил одиночества и волочился за всеми юбками, что населяли особняк Сен-Флорантен. Сначала она сопротивлялась его ухаживаниям, хотя страх оказаться на улице не покидал ее. Она открылась своему покровителю, но тот рассмеялся ей в лицо и посоветовал уступить. Она была молода и красива, и ее новый любовник воспылал к ней поистине пламенной страстью. Через некоторое время ей захотелось избавиться и от начавшей ее тяготить связи, и от назойливого внимания старика, которому она уступила исключительно из страха потерять работу; но она не знала, как это сделать. Желая отделаться от старикашки, она изобретала сотни предлогов и причуд, включая интрижки с другими, более молодыми слугами, и, надеясь, что станет ему противна, не скрывала от него своих похождений. Он ревновал, устраивал ей дикие сцены, но с каждым разом все сильнее жаждал ее любви.

Она смахнула навернувшиеся на глаза слезы. Впрочем, по сравнению с событиями трехдневной давности, все это сущие пустяки. А вот три дня назад… при этом воспоминании ее снова охватила дрожь. В тот вечер, к концу работы, неожиданно явился ее любовник и покровитель. Чтобы незаметно выскочить на улицу и сесть к нему в фиакр, ей пришлось воспользоваться черным ходом. Они ехали долго, а когда приехали, он повел ее в незнакомый дом, где заставил переодеться в непристойное платье. Почему она позволила ему распоряжаться собой как игрушкой? О том, что происходило потом, вспоминать было противно. Как она до такого докатилась? Потрясенная разнузданным развратом, правившим бал в незнакомом ей доме, напуганная исступленными воплями, она была сама не своя и не осмелилась протестовать. В тот вечер она увидела, каким необузданно-жестоким может быть ее молодой любовник, и с тех пор не может думать о нем без содрогания.

Легкий ветерок пригнул пламя свечи, фитилек затрещал и потух, распространив вокруг себя резкий запах горелого. Этого только не хватало! У нее не нашлось огнива, чтобы вновь зажечь свечу. И хотя она знала, что стоит одна в пустой кухне, ее медленно охватывал липкий страх. Вскоре ей показалось, что рядом кто-то есть. Наверное, это какая-нибудь мелкая живность или насекомые, что в начале осени наводняли теплую кухню в поисках пристанища на зиму. За спиной раздался треск, и ей почудилось, что кто-то проскользнул совсем близко от нее. Собравшись с духом, она заставила себя обернуться, но в темноте ничего не увидела. Ей показалось, что в кухне неожиданно стало душно, и, охваченная паникой, она часто задышала. В необъяснимом порыве она рванулась к лестнице, ведущей на верхние этажи, но невидимая рука схватила ее и притиснула к мускулистой груди. Жуткая боль пронизала шею; она потеряла сознание, а потому не поняла, что умирает, исторгая потоки крови.

Ранним утром помощник повара обнаружил в кухне два тела: задушенной Маргариты Пендрон и раненого дворецкого Жана Миссери; дворецкий был без сознания. Рядом с ним, в алой луже, растекшейся по каменному полу, валялся нож.

I

ТЕЧЕНИЕ ДНЕЙ

Воскресенье, 2 октября 1774 года

Николя украдкой разглядывал сына. Вылитый он сам в юности. И гордая посадка головы — как у деда, маркиза де Ранрея, когда тот, обернувшись, смотрел прямо в глаза собеседнику. Тонкие черты еще не окончательно сформировавшегося лица отличались мягкостью, присущей внешности Сатин. Манеры благородные и непринужденные, без свойственной подросткам неловкости. Он спорил с Ноблекуром, засыпая старого прокурора цитатами на греческом и латыни, а тот, улыбаясь, исправлял солецизмы и варваризмы мальчика. Праздничный ужин, устроенный в доме на улице Монмартр в честь Луи Ле Флока, был в самом разгаре. Умиротворенный и счастливый, Николя сидел в окружении Семакгюса, Бурдо и Лаборда и наслаждался теплотой дружеского общения. Он специально не вмешивался в дискуссию, надеясь, что сын сам найдет свое место среди его друзей. И его надежды оправдывались: Луи чувствовал себя вполне в своей тарелке. Неведомая прежде роль отца, которую Николя предстояло разучить, преисполняла его одновременно и восторгами, и страхами.

Год завершался лучше, чем начался. Эхо заговоров и уголовных дел, последовавших за смертью его любовницы, госпожи де Ластерье, постепенно угасло. Он по-прежнему носил в сердце траур по покойному королю, при воспоминании о котором его охватывала светлая печаль. Бурный период его жизни, связанный со службой покойному монарху, к счастью, завершился радостным открытием: у него есть сын, рожденный Сатин пятнадцать лет назад. А когда старая Полетта узнала о случайной встрече отца и сына и об их бросавшемся в глаза сходстве, она решила вмешаться. Покинув свою деревню в Отейле, где она вела жизнь комфортабельную и благочестивую, она примчалась к Ноблекуру и, выступая от лица Сатин, убедила почтенного магистрата в необходимости подарить Луи отца, ибо до сих пор мальчик считал, что отец его неизвестен. Восприняв дело со всей серьезностью, старый прокурор сделался советчиком обоих родителей.

Щепетильности в избытке наличествовало как с одной, так и с другой стороны. Сатин боялась, как отнесется к известию Николя, ибо помнила, что когда-то он уже спрашивал ее, кто отец ребенка, и выражал готовность взять на себя ответственность за его появление на свет. Добрая девушка, она понимала сомнительность своего положения и опасалась, как бы из-за ее занятия признание отцом сына не привело к печальным последствиям. Николя, сохранивший в душе нежность к женщине, с которой он познакомился вскоре после своего прибытия в Париж, опасался, что оскорбит новую хозяйку «Коронованного дельфина», удалив ребенка из гибельной и развращенной среды веселого дома; одновременно он не намеревался ослаблять естественные узы, связывавшие сына с матерью.