Он обругал себя за то, что не додумался снять с Иверина официальные показания сразу. Понадеялся на «потом». Но, черт побери, кто же знал, что все так круто обернется? А если Иверин умрет и об этом сообщат Фурцеву, тот, конечно же, отобьется от всякой левой формы, скажет, что продавал исключительно тряпье. Трупа нет, технички нет тоже, и получается, что со всех сторон шито-крыто.

Максим повернулся и снова позвонил, и снова та же трель, те же шаги, грохот цепочки и настороженный глаз.

— Извините, Вика, это снова я. Будьте любезны, передайте Георгию Витальевичу, чтобы он обязательно перезвонил мне, как только появится. — Максим записал на листе из блокнота свой телефон, отдал его женщине. — Обязательно. Речь идет о его безопасности.

Та взяла листок осторожно, словно это был по меньшей мере стакан с ядом, а ее склоняли к соучастию в убийстве собственных родителей.

— Хорошо, передам, — наконец гаркнула она на весь подъезд, захлопнула дверь и загремела засовами.

Максим вздохнул и начал спускаться по лестнице. Его не оставляло чувство, что во всем этом что-то не так. Что есть у всей этой цепочки некая конечная цель, вокруг которой все и вертится. И дело тут не в шмотках, и даже не в адвокате, и не в трупе солдата, хотя насильственная смерть сама по себе штука грязная и страшная. Существует некое облако, черное и зловещее, которое висит над их головами, и к этому-то облаку они все и тянутся, слетаются, как мотыльки на свет. И кто-то сейчас манипулирует им, Максимом, направляет его к чему-то неведомому, подталкивает, только Максим никак не мог понять, к чему. Он чувствовал, что его наводят на нужного человека, дают что-то узнать, а затем обрубают хвост. Украли тело, украли техничку, правда, дали узнать фамилию, подставили Фурцева. Но если пропадет Иверин, то и показания пузана будут стоить не больше выеденного яйца. А скорее всего Фурцев и вовсе от своих слов открестится. Адвокат был, да сплыл, даже личность Панкратова, вернее лже-Панкратова, подтвердить толком некому. И в конце концов, без четких показаний Иверина вообще невозможно доказать, что именно этот человек купил у него форму. Так что, куда ни кинь — всюду клин.

Максим вышел на улицу, огляделся, словно надеялся увидеть сейчас Иверина, идущего навстречу, живого, здорового, улыбающегося, помахивающего длинной, худой, как селедка, авоськой, в которой болтается батон хлеба.

«Хотя, нет, пожалуй, — невесело вздохнул Максим. — Такие, как Иверин, с авоськами не ходят. Часок-то, судя по словам Вики, уже был на исходе. Может быть, стоит подождать? Впрочем, Иверин сам позвонит мне, когда вернется».

Максим забрался в машину и скомандовал шоферу:

— В прокуратуру.

Глава двадцать восьмая

До семи часов вечера Проскурин бродил по городу. Он то впрыгивал в подходящие автобусы, то заходил в кинотеатр и выходил практически сразу же, через пять минут, не посмотрев даже одного эпизода фильма. Одним словом, путал следы. Если появление Сулимо на вокзале не случайно, значит, слежка должна быть и сейчас. Проскурин использовал все свое умение, пытаясь вычислить «хвоста», но за ним никто не шел, и это было так же верно, как и то, что его имя Валера. Пропетляв по городу полдня, майор решил, что встреча на вокзале все-таки случайность. И дело даже не в том, зевнул он или нет — хотя наверняка «зевнул», — просто где еще можно достаточно надежно спрятать документы? Нигде. Камера хранения — оптимальный вариант. Послал капитан наблюдателей на речной вокзал, на железнодорожный да в аэропорт, вот тебе и весь фокус. Недооценил он Сулимо. Ох, недооценил. И чуть ему это боком не вышло.

Нельзя сказать, что Проскурин боялся, но давешнее приключение заставило его встряхнуться. Напомнило, что смотреть нужно в оба. Расслабился он в Шахтинске. Расслабился. Растерял навыки, да и нюх притупился. Надо быть настороже все время, постоянно, пока история не закончится победой. Либо поражением, как три года назад в Москве. Тогда он, несмотря на опыт, сплоховал, кинулся в бой, не рассчитав силенок. И ведь знал же. знал, на кого тянул. А началось-то все, помнится, из-за пустяка. Телефонный звонок, кое-какой материальчик в кейсе на Курском вокзале, и пошло-поехало. Вцепился заяц в ниточку, и закрутился клубочек.

«А дельце хорошее было, — вспомнил Проскурин, плывя в вечерней толпе по проспекту Ленина — главной магистрали города. — Отличное было дельце, по тем временам громкое. Коррупция среди генералитета, злоупотребление властью, продажа воинской техники. Да, в начале девяносто второго на таких делах строили карьеру. Теперь — сворачивают шеи. Максимум, чего добиваешься, — снимут двоих-троих «звездоносных» дяденек. Впрочем, и тогда дело замяли. Тихо, без лишнего шума».

Проскурин иногда сам удивлялся тому, насколько спокойно уживались в нем «темное» и «светлое» начала. Вроде бы никто не мог сказать, что он бесчестный человек, сутяга, занимается только теми делами, которые впоследствии обернутся немалой выгодой: очередной звездочкой на погонах, повышением оклада, премией или еще чем-нибудь подобным. Нет, Проскурин работал добротно и честно. Доводилось ему крутить и явные «висяки», беспросветные и неинтересные. За эти дела он получал от начальства по морде, огрызался в ответ — в меру — и тащился домой зализывать раны. Но если появлялась возможность выбирать из двух дел, он всегда останавливался на том, которое могло принести ему больше пользы, не только в моральном смысле, но и в материальном тоже. Если бы дело с похищением «МиГов» не сулило столь блестящих перспектив, а параллельно возник бы еще какой-то вариант, ведущий в Москву, послал бы он Алексея Семенова на три буквы, скинул бы в УВД и забыл. Стыдно? Совесть гложет? Ничуть. Ни капельки. Ни самой малости. Однако если уж Проскурин за что-то брался, то раскручивал на полную, невзирая ни на что. То есть конечный результат был конечным результатом, но на пути к нему Проскурин не покупался и не продавался. И материалы он собирал вовсе не для того, чтобы кто-нибудь сказал ему: «Ну, ты молодец, орел. Неделю назад мы тебе предлагали «лимон», но ладно уж, на тебе два и зарой свои материальчики поглубже». Нет, Проскурин проходил весь путь, от начала и до конца, и получал то, что причиталось ему по праву и по закону. Ну и, разумеется, по милости подающего.

В девяносто втором году он хотел поступить точно так же. И что в результате? Он сам в Ростовской области, в Шахтинске, но на это и наплевать бы, не так уж много потерял. А вот трое ребят, которых он подключил к делу, разлетелись кто куда. В частности, Ваня Ипатов приземлился здесь. Ему, Проскурину, на счастье. Был, наверное, в этом какой-то знак судьбы. А вот Володька Смеляков укатил на Дальний Восток. И ведь с юридической точки зрения не подкопаешься, никто с ними счеты не сводил. Как говорится, Родина послала.

Проскурин усмехнулся. Уж послала Родина, так послала. А когда уезжал, чувствовал глумливые ухмылки в спину. «Умные» люди делали карьеру, а он торчал в глубокой заднице, и никто не верил, что ему удастся вырваться из задрипанного Шахтинска. Знали, что он туда на всю жизнь, до скончания века, до пенсии, и последние годы свои тоже проживет там. Куда ж деваться-то? Подбросил Господь Бог ему подарок в виде этого «Гастелло», подбросил.

Но, говоря начистоту, нравился ему Семенов. Нравился. Было в нем что-то такое, серьезное. Хотя Проскурин не мог сказать, где в их отношениях с Алексеем проходит граница между приятелем — даже не другом, а приятелем — и ценнейшим свидетелем.

Оглядевшись, он перебежал через улицу, опустил жетончик в автомат и набрал номер. Ответил ему все тот же сухой голос, и Проскурин, не теряя времени, попросил к телефону Ипатова.

Голос Ипатова стал еще холоднее, чем днем.

— Ты где? — спросил он.

— В центре. На проспекте Ленина.

— Хорошо. Скверик напротив кинотеатра «Победа». Третья лавочка со стороны касс. Будь там через пятнадцать минут, — буркнул Ипатов и бросил трубку.