Помнится также их приход на первый урок раздела «Наблюдения». Их перевели условно, поэтому ответственность заставила их быть предельно собранными и внимательными. В глазах светился огонек решимости.

И вот первая проба. Володя показал походку виденного им на рынке человека. Это было очень робко, и все-таки что-то обнадеживающее появилось в его показе. Педагог подбодрил его. А на следующем уроке была уже настоящая удача. Володя подготовил сразу несколько этюдов, и везде была острая наблюдательность, юмор и вдруг какая-то своеобразная хватка. Он сам почувствовал, что делает хорошо, и это придало «му силы. После этого урока его невозможно было остановить: интересные наблюдения сыпались как из рога изобилия. Раздел «Наблюдения» решил его актерскую судьбу.

На четвертом курсе Володя сыграл роль прокурора в спектакле С. Антонова «Разорванный рубль». Зрители получили истинное удовольствие. В эпизодическом образе (одна картина) он создал запоминающийся, цельный и яркий образ безразличного к людям человека, не любящего свою профессию. Его прокурор был больше озабочен собственным насморком, чем делом. Но главное — где скованность? где внутренний зажим? Ничего этого уже нет! На сцене — интересный характерный артист.

Путь у Лени Ф. был несколько иным. Более сдержанный по характеру, он долго не мог даже в наблюдениях найти себя. Первые показы разочаровывали. Затем Леня стал отталкиваться от речевой характерности: он показал сначала чеха, потом англичанина. И вот после этого, подобно Володе, резко вырвался вперед.

Посмотрим, что пишет в своем рабочем дневнике Леня Ф.: «Когда мне приходится выходить на сцену в своем, что называется, „первозданном качестве", я всегда испытываю некоторое не-

Стр. 54

удобство. Вольно или невольно я начинаю наблюдать за собой. Болезненно-острое внимание к собственному поведению на сцене заставляет меня прислушиваться к звукам собственного голоса и следить за жестикуляцией. Я с ужасом чувствовал, как немеют мышцы и к щекам приливает кровь. Само собой, ни о какой органике не могло быть и речи». И дальше:

«Мне кажется, что, выходя на сцену, актер не может оставаться самим собой, потому что в таком публичном откровении он бы должен существовать бесконтрольно. Но в актерской профессии, безусловно, должен существовать контроль. Момент обнажения своих индивидуальных черт характера не может быть до конца искренним. Мне думается, что самый умный, непосредственный, органичный актер не сумел бы оставаться на сцене точно таким, какой он в жизни. Актер на сцене очень напоминает самого себя в жизни, но происходит какое-то смещение его человеческих категорий в актерскую категорию; смещение, которое, казалось бы, неуловимо простым глазом. И актер начинает играть самого себя, причем старательно затушевывая те свои индивидуальные черточки, которые ему самому не по душе...

Мне пришлось играть этюд, который назывался „Отъезд на целину". Педагоги предложили бесхитростную ситуацию: ребята, договариваются отправиться на целину, и в то время, когда все уло ¹жено, один из них строптиво заявляет, что он не поедет, потому что ему хочется учиться в институте и вообще у него больна мать. Итак, мне пришлось играть самого себя в заведомо скверном проявлении. Я пытался напрячь всю фантазию в поисках неотразимых доводов, чтобы оказаться правым, и я бы, наверное, победил, если бы сюжетная канва этюда не предусматривала мой проигрыш. Я сдавался без видимых причин, и мне было стыдно за ту псевдоорганику, которой я пытался замазать свой ничем не обоснованный лроигрыш.

Я чувствовал, что тот человек, которого я только что показал, был куда умнее и смелее, но почему-то старательно прикидывался дурачком, и это у него плохо выходило. Тот сценический „я ¹' и „я" настоящий — мы не только в чем-то отличались друг от друга, но были просто-напросто принципиально разными людьми. Я втискивал себя в эту ситуацию, мне удавалось добиться некоторой органики, и все бы, наверное, было очень неплохо, но тот, сценический ,,я" все время натягивал на себя масочку, чтобы стать „почти" миой, но только не мной...

Итак, появилась характерность. Она явно спасла положение! Оказывается, достаточно прикинуться только что виденным на улице старичком, чтобы свалить на него всю алогичность своего сценического поведения. И никто не скажет тебе: а почему, дескать, этот старичок сделал так, а не этак? На подобные вопросы надо искать ответы в дремучей логике этого старика.

Выходить на сцену в чужом обличье я могу безболезненно. Чужой характер позволяет мне делать на сцене то, что мне хочется...

Стр. 55

Чувство самоконтроля становится моим незаметным и добрым советчиком, я его почти не замечаю, и именно поэтому я свободен. Я получил возможность думать над существом сцены. Я могу держать паузу любой длительности и получать от этого удовольствие...

На зачете по актерскому мастерству (упражнения на профессиональные навыки и наблюдения.— -Ю. С.)я показывал наблюдение «Экскурсовод». Оно соединило в себе самые разные наблюдения. Но характерность давала необходимый толчок фантазии, и я, копаясь в своем более чем скромном житейском багаже, обнаруживал все новые краски, порой даже не имеющие отношения к профессии экскурсовода. Характерность открывала возможности для сценической импровизации. А умение и возможность импровизировать на сцене, 'быть „творцом" и свидетелем только что рожденной точной фразы для нужного жеста — все это создает свободную, непринужденную, легкую атмосферу для работы».

Этот студент — наиболее яркий пример второго типа будущих актеров. Я так широко цитирую его рабочий дневник потому, что признания самого студента, осознающего специфику своего дарования, особенно важны и интересны.

К этому же творческому типу студентов можно отнести и тех, о ком обычно в училище говорят: «Вот этот (или эта) будет характерным актером». В их наружности и человеческой сути есть что-то такое, что сразу бросается в глаза. У них своя манера говорить, двигаться, смотреть на окружающих. Таков был, например, студент Сережа Т. Уже с первого курса складывалось впечатление, что он «сидит» в каком-то то ли им самим, то ли природой созданном образе. В него он входил тотчас, как попадал на сцену или в незнакомое ему общество. Я пытался «вытащить» его из этого образа. Часто мы разговаривали с ним на самые разные темы. Это очень интересный, начитанный человек. Наедине со мной он становился серьезным, мало улыбался, был мягок и даже лиричен. Но стоило ему попасть в училище, а тем более на сцену, как он опять уходил, как улитка, в свой, ему одному присущий образ. Он так привык к нему, что на сцене ему легче было «в нем» думать и чувствовать (он сам в этом признавался). С первых же упражнений на наблюдения Сережа стал показывать их множество. Но было во всех его показах что-то единое, как бы один исходный образ, а наблюдения оказывались его вариантами.

Становление Сережи Т. как актера меня очень интересовало, и я решил взять с ним отрывок. Показ прошел хорошо. На сцене был оригинальный, смешной, трогательный человек, но все-таки очень напоминающий то, что Сережа показывал раньше.

Есть целая группа студентов, а потом актеров, которые через всю свою творческую жизнь как бы несут один образ. Образ этот бывает очень глубоким, интересным, оригинальным, и нельзя считать его «присутствие» чем-то отрицательным. Такова актерская природа этих людей.

Ощущение «не я» на сцене настолько освобождает определенный тип актеров, что иной раз они имеют возможность победить

Стр. 56

даже свой речевой недуг. Так, известный актер Певцов в жизни .ткался, а на сцене—нет. Что же с ним происходило? Вот что пишет Б. М. Филиппов в книге об актерах, ссылаясь на стенограмму 'чч'сды самого Певцова с актерской молодежью в ЦДРИ: «В результате Певцов пришел к выводу, что решающую роль в освобождении его от речевого дефекта в процессе сценической игры имело, прежде всего, творческое воображение и искусство перевоплощения. Выходя на сцену, он уже не чувствовал себя Певцовым, с присущим ему дефектом, а — тем, кого он изображал-как исполнитель. Именно это создавало в нем самочувствие душевного по-