— Совсем недостаточно? Вы так думаете?

— Конечно.

— Я много думал об этом, — сказал папаша Каде со вздохом, — и пришел к такому решению не сразу. Проклятье! Вы понимаете, метр Ниге, я предпочел бы обойтись пятью сотнями франков, но если это абсолютно необходимо, видите ли…

— И что же? — спросил нотариус, наблюдая разыгравшуюся в сердце старика битву между скупостью и родственным чувством.

— Что ж! Если уж это абсолютно необходимо, — произнес папаша Каде сдавленным голосом, — я дойду до тысячи.

Метр Ниге покачал головой.

Заметив это движение, старик удивленно воскликнул:

— Как?!

— Папаша Каде, — попытался успокоить его нотариус, — не думайте об этом, положитесь на волю Божью; даже люди богаче вас вынуждены были отказаться от такой мысли. Вы сделали все, что должны были сделать, и даже больше того. Ведь, как вы знаете, намерение ценится так же, как поступок. Так что пребывайте в мире с вашей совестью.

— Ну да! — откликнулся старик. — Так вы говорите, что это слишком дорого, не так ли?

— Да.

— Не нужно об этом и думать?

— Не нужно.

Папаша Каде встал.

— Спасибо, господин Ниге, — поблагодарил он. — Видите ли, я пришел к вам словно к исповеднику, но если это слишком дорого для моего тощего кошелька…

— Это слишком дорого, папаша Каде.

— В таком случае не будем больше об этом говорить… Прощайте, господин Ниге!

И папаша Каде медленным шагом, почесывая затылок, дошел до двери, взялся за ручку, а потом вдруг вернулся и спросил:

— Верно, дело дойдет до полуторы тысячи франков, не правда ли, господин Ниге?

Нотариус взял ладонь старика в свои руки:

— Куда больше, дорогой мой папаша Каде!

— Ах, видите ли, дело вот в чем: я отлично знаю, полторы тысячи франков — это сумма, — отозвался старик. — Но в конце концов у нас с Мадлен это один-единственный ребенок, и если бы за полторы тысячи франков я смог выкупить жизнь бедного моего Консьянса и в то же время не дать его матери, несчастной Мадлен, помереть с голоду… Хорошо, я сказал бы так: «Чего вы хотите? Это выброшенные полторы тысячи франков…» Но, в конечном счете, вы прекрасно понимаете, метр Ниге, что ему-то и перейдет земля после моей смерти и что ему придется поработать, чтобы вернуть потерянные полторы тысячи франков. Но если это больше полуторы тысячи франков… Так значит, это составит больше полуторы тысячи, метр Ниге?

— Это будет стоить больше, чем вы сможете выручить за всю вашу землю, бедный мой папаша Каде.

Старик словно остолбенел.

— Как! — воскликнул он. — Это что такое вы мне говорите?! За всю мою землю… за всю мою землю, которую я обрабатываю сам, сам пашу, сам засеваю, удобряю и сам собираю урожай… всей моей земли целиком недостаточно?

— Нет, мой друг. Так что не думайте больше об этом!

— Ах, метр Ниге, значит, придется ему уезжать, бедному Консьянсу?

— Придется уезжать, если воинское присутствие сочтет его пригодным к службе.

— Да, и оно сочтет его пригодным к службе.

— Вероятно, так. Чего вы хотите? Ведь не ум же они ищут в человеке, эти ребята! Им подавай здоровье и силу. Чтобы научиться делать полуобороты направо-налево и заряжать ружье на двенадцать счетов, не нужно быть гениальным, как господин Расин, или умным, как господин Демустье. Так что ждите часа, когда Консьянс уедет, бедный мой папаша Каде!

— Будь оно проклято! — вырвалось у старика. Глаза его остановились и дыхание замерло. — Придется мне дождаться этого часа, потому что, даже продав всю мою землю, я не смогу избавить его от призыва.

И он стоял в неподвижности, словно готовый вот-вот упасть в обморок.

— Что это с вами, папаша Каде? — встревожился нотариус.

— Ох, метр Ниге, — сказал его гость, медленно и печально покачивая головой, — знаете, что вы сейчас сделали?

— Нет, мой друг.

— Так вот, вы только что нанесли смертельный удар нам, Мадлен и мне.

— Господь с вами, папаша Каде!

— Да… потому что бедного Консьянса убьют так же, как Гийома, вот увидите… Каким это образом сможет он защитить себя, он, блаженный! А если убьют беднягу Консьянса, его мать умрет от горя. И что тогда прикажете делать в этом мире мне?.. К тому же я еще больше состарюсь и буду уже одной ногой в могиле, так что земля моя будет принадлежать… кому? Манскурам из Пислё или из Вивьера, нашим дальним родственникам; вот почему я сказал себе, придя к вам: «Черт возьми, если продать землю, не удастся ли спасти нашего мальчика?..» И что же? — продолжал папаша Каде, издав полный небывалого страдания вздох. — Может быть, разумнее всего было бы продать землю?.. Ухожу, прощайте, прощайте, метр Ниге и компания! Тем не менее я вам очень благодарен, я не… Я уже не знаю, что говорю и даже дверь не могу найти… Ах, Боже мой! Все вращается, метр Ниге, все вращается, и мне кажется, я сейчас умру… Да, да, я умираю. Прощайте, метр Ниге и компания… про… щай… те!

И папаша Каде, покачнувшись под непомерной тяжестью своих чувств, упал на руки метра Ниге, и тот, уложив его в кресло, стал звать жену на помощь как раз в ту минуту, когда она говорила Консьянсу:

— Мой добрый друг, уверены ли вы в дружеском отношении к вам папаши Каде?

— Почему вы говорите так, сударыня?

— Потому что у меня появилось подозрение: он хочет лишить вас наследства.

Но Консьянс в ответ только тихо покачал головой и ушел, не испытывая никаких опасений по поводу намерений деда.

Выйдя на улицу, он закрыл за собой и Мариеттой калитку, и в это время г-жа Ниге услышала крики мужа.

Конечно, старания папаши Каде скрыть от внука свой визит к нотариусу и, в частности, завести Пьерро во двор заронили эту странную мысль в голову г-жи Ниге.

Поэтому она побежала на крики мужа, повторяя самой себе:

— Чтό бы ни говорил бедный Консьянс, там что-то происходит.

А произошло то, что с папашей Каде случился апоплексический удар, который оказался бы смертельным, если бы в ту же секунду не послали за доктором Лекоссом, к счастью подоспевшим вовремя, чтобы пустить кровь старику: в ту эпоху, когда еще не изобрели гомеопатию, кровопускание представлялось единственным средством против апоплексии.

XIII

О ТОМ, ЗАЧЕМ БАСТЬЕН ЕЗДИЛ В СУАСОН

Как уже говорилось, Бастьен одолжил лошадь у соседа Матьё, вскочил в седло и погнал ее крупной рысью по дороге в Суасон.

Но, хотя он проскакал за два с половиной часа те семь льё, что отделяли Арамон от старинного меровингского города, он добрался туда только к ночи и, следовательно, после закрытия всех контор и служб.

Приняв определенное решение, он остановился в гостинице «Три девственницы» и стал ждать утра.

Как только открылись конторы, он явился в супрефектуру, и тут ему повезло: он попал к самому супрефекту.

Супрефект был одним из поставщиков пушечного мяса, которое требовалось тому, кто пожрал столько молодых жизней, что по праву заслужил имя «Корсиканский людоед», данное ему после его ниспровержения.

Так что в каждом, кто представал перед супрефектом, он видел существо, подчиненное — ныне или в ближайшем будущем — закону о рекрутском наборе, а следовательно, вещь, ему принадлежащую, вещь, которой он имеет право распоряжаться на пользу правительства.

В 1813 и 1814 годах супрефекты усердно состязались на арене рекрутских наборов; каждый из них старался поставить в армию как можно больше солдат; были и такие, что превышали определенную законом численность рекрутов.

Таких называли «молниеносными префектами».

Наш супрефект просто умирал от желания выбиться в префекты.

Поэтому, как только он узнал о намерении Бастьена поговорить с ним по рекрутскому делу, чиновник, вместо того чтобы отказать посетителю в приеме или заставить его ждать в передней, велел привести солдата к себе немедленно.

Бастьен вошел к нему в сдвинутой на ухо гусарской меховой шапке, с доломаном на плече, с крестом на груди, округлив руки, позвякивая шпорами как человек, знающий себе цену.