—Тогда я не понимаю.

Улыбочка сползла с губ поручика:

—Любопытно, но не более. Жаль, что вы потеряли на это столько времени. Вы могли посвятить себя, свою красоту кому-нибудь, сделать хоть одного человека счастливым. Что еще требуется открасивой женщины!... А вы, пойдя на поводу у близоруких европейских вольнодумцев, надумали осчастливить всех... Меня только мучает вопрос: неужели вы верите в то, о чем пишете?

—Верю ли я? Зачем же тогда писать? — это было так очевидно для Милодоры.

Карнизов с минуту молча смотрел на нее, как будто пытаясь понять, отвечает она искренне или лукавит. Его служебный опыт говорил, что после трех суток каземата мало кто оставался способен лукавить. Холод, сырость, темнота, одиночество, неизвестность ломали людей и посильнее духом, чем эта хрупкая женщина.

В глазах поручика появилось некое подобие сожаления:

—Ну-с, покончим с этими малозначимыми вещами и приступим к делу, — он положил перед собой два листка бумаги: один исписанный, а другой чистый; заглянув в исписанный лист, поднял на Милодору строгие глаза. — Как ваше имя, сударыня, и назовите отчество и сколько от роду лет?

Милодора очень удивилась бы этому вопросу, кабы не была теперь так слаба:

—Но вы же знаете...

—Молчать!!! — вдруг гаркнул Карнизов и нервно подскочил на стуле.

Милодора вздрогнула от этого внезапного выкрика, от этой перемены в настроении поручика и поежилась; на нее в жизни никто не кричал.

Поручик, расстегнув воротник, сказал уже спокойнее:

—Отвечайте исправно: ясно и по существу. Мы ведь тут не в опере. Не так ли?... И не любезностями обмениваемся...

—Милодора Николаевна Шмидт, урожденная Степанова, — Милодора покрепче сцепила дрожащие пальцы и смотрела на блестящие носки сапог поручика, торчащие из-под стола. — Лет — двадцать...

Скатерть слегка сползла с плеча Милодоры, и обнажилась изящная, слегка выступающая вперед ключичка; взглянув на нее, Карнизов невольно облизнулся.

—Какого вы вероисповедания и каждогодно ли бываете на исповеди и у святого причастия?

—Православного... каждогодно...

Глаза поручика из строгих стали какими-то масляными; он как будто мало сейчас думал о том, что спрашивал.

—Присягали ли на верность подданства ныне царствующему государю императору?

—Не присягала, — Милодора подняла на него глаза, вздрогнула, прикрыла плечо. — Господин поручик, я - женщина. Я же не офицер.

—Н-да... Женщина, верно... — у Карнизова дернулась щека. — Если б вы были офицер, я совсем не так с вами бы разговаривал.

—А как? — сорвалось у Милодоры.

Поручик, однако, и не думал отвечать.

—Вам известен господин фон Остероде?

Милодора внутренне вздрогнула; она не хотела называть здесь никого из тех, кто бывал у нее «на вечерах».

—Известен... Да вы и сами его знаете, должно быть. Милый человек. Любит морские прогулки, ценит высокую поэзию...

Карнизов презрительно скривил губы, но тут же болезненно поморщился:

—Этот милый человек, как вы говорите, выдал вас с потрохами.

Милодора молчала, глаза у нее округлились.

Поручик продолжал:

—Милый офицерик Остероде, стоило его слегка прижать, объявил в этом самом номере, что вы, сударыня, масонка, что вы, соответственно, человек неблагонадежный и представляющий очевидную опасность...

—Я ничего не понимаю, — Милодора потерла виски; ей казалось, что стул под ней зашатался.

—...Что у вас довольно часто проводятся масонские собрания. Я думаю, вряд ли вы на этих собраниях судите о высокой поэзии и обсуждаете морские прогулки... Скажете, что я не прав? — Карнизов, покачиваясь на стуле, несколько секунд наблюдал, как у Милодоры вздрагивают губы. — Остероде назвал и других масонов, кроме вас. Вот, Бастурмина, например. Еще — господина Алексеева. А также господ Кукина, Кульчицкого, Остронегина... Но это все мелочь, — стул под Карнизовым слегка поскрипывал. — Заплывали к вам рыбы и покрупнее, близкие к государю...

—Не может быть, — едва прошептала Милодора.

—Что не может быть?

—Что Остероде...

Поручик с нескрываемой ехидцей ухмыльнулся:

—Помилуйте! Не может быть, что Остероде... Вы вроде умная женщина и в то же время — совсем дитя!... А может быть, что вы здесь?...

Милодора промолчала. Она была бледна, она дрожала и куталась в скатерть. Она отвернулась от Карнизова и смотрела куда-то в угол. Она была сражена и подавлена.

А поручик некоторое время разглядывал ее изящную тонкую шею; он получал удовольствие от созерцания поворота этой шеи. Потом, черкнув несколько слов на чистом листе, спрятал бумаги в стол.

Сказал:

—Достаточно на сегодня. Будем считать, что знакомство состоялось, и основные вопросы я задам вам завтра. У нас ведь есть время. Не так ли?

Милодора ответила, не поворачивая головы:

—Мне холодно.

—Вас переведут в другой номер, как я обещал. Там воздух суше и есть волосяной матрас — согреетесь, — Карнизов обернулся к двери и крикнул: — Солдат!...

Вошел знакомый уже Милодоре солдат.

Поручик велел:

—Отведешь ее в номер четырнадцать...

... В номере четырнадцать было светло — окно здесь не закрывали ставнями. Но стекло за решеткой было таким пыльным, засиженным мухами и оплетенным по углам паутиной, что создавалось впечатление, будто его не мыли со времен императора Павла I, заложившего сей каменный «смирительный» дом. Не удивительно, что сквозь это стекло ничего нельзя было разглядеть; только некие мутные пятна проступали тут и там. Милодора, остановившись возле окна, так и не поняла, куда оно обращено: во дворик тюрьмы или к стенам равелина.

Здесь действительно было несколько суше, чем в каземате. На железной кровати, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет, лежал тощий волосяной матрас. Были стол, стул, железный рыжий от ржавчины подсвечник, глиняная кружка и суповая миска с процарапанными на них буквами «А. Р.».

«Алексеевский равелин», — догадалась Милодора о значении букв; легла на кровать и поджала под себя ноги.

Так она лежала некоторое время с закрытыми глазами, потом улыбнулась, как иногда улыбается засыпающий человек, и прошептала:

—Аполлон Романов... Тоже «А. Р.».

Однако улыбка быстро сползла с ее губ. Милодора обратилась мыслями к состоявшемуся только что разговору... или допросу... а может, и правда — к настоящему знакомству с поручиком Карнизовым...

«Остероде... Как он мог! Как он мог!... — это была саднящая царапина на сердце у Милодоры. — И как я могла столь ошибаться в человеке?!.»

Глава 27

Аполлон не в силах был поверить, что все произошедшее случилось наяву. У него в голове не укладывалось, что Милодора — ангел, которого любили все, кто оказывался рядом, — взята под стражу, что ее там, в крепости, принимают за человека, могущего представлять какую-то опасность для государства. Недоразумение, наговор, чья-то изощренная месть... да что угодно... Только не преступление.

Аполлон свято верил, готов был обманываться, что Карнизов (хоть он и сволочь, какую видно за версту) разберется; неужто он не увидит, что Милодора не более виновна, чем Устиша или Настя, дочка сапожника Захара, а все эти тайные собрания — скорее игра, дань моде, возможность выговориться в кругу друзей (так кухарка выговаривается на кухне) и не более, ибо никаких действий, подрывающих устои государства, бросающих тень на царствующую семью, не было... Да и быть не могло! Ни в чем Милодора не виновата. Как тому же Карнизову не пожалеть ее!...

Но тут же его будто обдавало ледяной водой: Карнизов пожалеет Милодору? Карнизов постарается найти ее невиновной?... И это тот, кто только, наверное, и грезил: как бы половчее запустить лапу в клетку с канарейкой?...

Аполлон, мучимый этими мыслями, не находил себе места; после того, как он ударил поручика, после того, как Федотов перевязал кровоточащую ссадину на руке, Аполлон ушел на берег реки и долго смотрел на медленные волны, но созерцание Невы не приносило успокоения — слишком уж велико было свалившееся ему на плечи несчастье; он бродил по городу, не видя города, подавленный, проклинающий Карнизова и обстоятельства, но более всего проклинающий себя — за то, что не предвидел беды, хотя к предвидению такому имел все основания, за то, что не предостерег, не увез Милодору.