Чуть позже, с воцарением Николая, после нашумевшего дела на Сенатской площади, Карнизов был востребован, восстановлен в звании и правах и даже получил новый чин, и имел повышение в должности: к его величайшему удовлетворению он был назначен начальником крепости в Кексгольме, в стенах которой осужденных содержалось ничуть не менее, нежели в стенах крепости Петропавловской.

В подначальной крепости Карнизов был полный властелин, и кроил устав по своим меркам; узилище, вверенное ему, было для Карнизова чуть не родным домом; а что за дом без развлечений!...

Очень любил новый начальник крепости вызывать по ночам на допрос арестованных девиц...

Граф Н. к этому времени умер, и Карнизов не мог выместить на нем свои обиды, что при новом государе у него несомненно бы получилось, но и оставить себя не отмщенным он не мог; и мстил за обиды вольнодумцам; кроме того, явившись однажды в Петербург для отчета, Карнизов нашел время посетить могилу графа; нашел он в себе и сил повалить на этой могиле памятник-Службу он нес исправно, начальство было премного довольно им, несмотря на некоторые странности Карнизова, — например, он содержал в отдельной комнате ворону и трогательно заботился о ней. Одна из освобожденных из Кексгольмской крепости девиц, оставшаяся рядом с крепостью в поселке, родила по прошествии известного срока... братцев... Но они не прожили и тринадцати дней. Повитуха, что принимала роды, клялась потом, божилась и крестилась в каждом доме, в какой заходила: уродцы были сросшиеся головами и имели почитай одну головку на двоих, а личики — страшненькие, сморщенные, а глазки у обоих открытые и мутные...

Карнизов испытывал разноречивые чувства по отношению к родившимся близнецам. С одной стороны, эти близнецы были — его семя, его плоть — и он не мог не питать к ним нежных чувств; с другой стороны, глядя, как поселяне валом валят подивиться на близнецов и попутаться их уродством, как истово крестятся, будто видят самое дурное из предзнаменований (в Кексгольме испокон века не бывало столь волнующего зрелища), Карнизов тревожился и понимал: что-то здесь не так и что-то с близнецами и родительницей их следует сделать — спрятать что ли в крепости?..

Вопрос разрешился сам собой, когда близнецы умерли. Не долго думая, Карнизов поместил их в сосуд, залил спиртом да и продал за кругленькую сумму доктору Мольтке с глаз долой... Было ли рождение таких близнецов, действительно, каким-то предзнаменованием, — Карнизову откуда знать? История повторяется во многих, и не обязательно в значительных, явлениях, только живущим не всегда это заметно и понятно, увы...

Фон Остероде, сосланный в свое время на Кавказ, благополучно вернулся оттуда в 1826 году. Он имел весьма уверенный, даже геройский вид: говаривали, что Остероде имел случай отличиться и подстрелил из засады разбойника кабардинца... Родственные связи Остероде при дворе были сильны, и в скором времени по возвращении бравый офицер был представлен императорской чете. На государя фон Остероде не произвел впечатления. Царь Николай был человек сумрачный и подозрительный и, видно, слышал кое-что о не очень безупречном прошлом Остероде. Зато красавчик-офицер произвел впечатление на государыню; при первой же встрече она удостоила его милостивым взглядом. Внимательные к подобным проявлениям царедворцы сразу подметили это, и — как результат — фон Остероде был обласкан при дворе; прегрешения легкомысленной молодости его были забыты.

И последнее...

На месте дома Милодоры был выстроен однажды новый дом. Кому он принадлежал, даже соседям долго не было точно известно; все считали хозяином нового дома молодого влиятельного чиновника Старцова Алексея Ипполитовича — человека невысокого, с бледным лицом и с очень умными проницательными серыми глазами. Но читатель уж, верно, догадался, что вновь выстроенный дом принадлежал не Старцову и поставлен был не на его средства. Можно надеяться, что истинные хозяева когда-нибудь приедут в свой дом из далекой Англии...

Новый дом не отличался показной роскошью и вряд ли мог быть назван яркой архитектурной достопримечательностью. Но в нем, как во всяком хорошем произведении искусства, угадывалось настроение. В нем были также простота и гармония; в формах его чувствовались основательность и прочность, как и в самом городе — в российской северной столице. Этот дом уже сам по себе был Санкт-Петербург, и даже в отрыве от города он был бы Санкт-Петербургом. Так лицо Иоанна Крестителя осталось лицом Иоанна Крестителя и после усекновения его головы...