—Ложа?... Это когда заговорщики?... Я ничего такого не знаю, — глаза Аполлона сейчас были сама искренность.
—Полагаю, вы это знаете не хуже меня. И не хуже меня вы знаете, сколь трудное время переживает держава и сколь вредно в такое время может быть любое проявление инакомыслия.
Аполлон покачал головой:
—Обыкновенные вечера, как почти в каждом благородном доме, — с романсами и стихами в альбом, — Аполлон понял, что этот человек пальцем не пошевельнет, чтоб хоть как-то облегчить участь Милодоры; как раз наоборот: когда от него будет зависеть, он постарается сгустить краски.
—И ничего больше?
—Ничего достойного внимания. Вы же не хотите, чтобы я отнимал ваше время рассказами о спиритических сеансах или о гаданиях? Это всего лишь безвинные утехи скучающих благородных людей...
Лицо Карнизова обрело жесткое выражение:
—Я имею другие сведения, каким нет основания не доверять.
—А то, что говорю вам я, в расчет не идет?
—Ну-с, говорите... говорите... Я вижу: правды от вас не добиться.
—У каждой красивой женщины есть враги, — Аполлон посмотрел на поручика со значением. — Эти враги могут выражать свое отношение к ней по-разному.
—Например...
—Например, попытаться устроить скандал в театре, — Аполлон начинал терять самообладание, — или написать подметное письмо, или оговорить...
У Карнизова слегка дрогнула щека:
—Вечера с романсами несколько отличаются от собраний в апартаментах Милодоры Шмидт. Знаете чем?... На вечерах с романсами не формируется столь живо общественное мнение, направленное против государя и державных устоев.
—Вы говорите загадками, поручик...
—Нет, это вы не имеете достаточно мужества, чтобы открыть правду...
—Наговор, вы хотите сказать... И услышать...
—Вы забываетесь, господин Романов! — повысил голос Карнизов.
Аполлон отвернулся к окну и с минуту разглядывал, как Карлуша величественно, будто являлся символом величайшего из государств, расхаживал туда-сюда по подоконнику.
Поручик спросил уже спокойнее:
—Как вы относитесь к писаниям госпожи Шмидт?
—А как я могу относиться к тому, чего не читал? Мы ведь с ней, живя в одном доме, не переписывались.
Карнизов улыбнулся:
—Аполлон Данилович, это не серьезно. Вы отлично понимаете, что я говорю о «Золотой подкове», на публичных чтениях которой вы присутствовали в числе многих... Я даже облегчу вам задачу, дабы вы не думали, что выдаете важную тайну: я прекрасно осведомлен обо всем, что на этих «вечерах» говорилось, и даже имел удовольствие прочитать роман госпожи Шмидт...
—Что же вы тогда хотите? К чему весь этот разговор?
—Допрос... Это допрос, — счел нужным уточнить Карнизов. — Меня интересует ваше отношение к ее творению — ваше отношение как литератора. Вы ведь довольно известный мастер пера...
Аполлон спокойно взглянул в пристальные глаза Карнизова:
—Вряд ли я могу сказать то, что вас порадовало бы.
—А вы попробуйте.
—Извольте... «Золотая подкова» — не тот роман, что будоражит умы и подрывает устои государства. Он, как вы заметили, о любви.
—Разве он о любви? Я не заметил.
—А о чем еще может написать женщина?
—Вы бы написали иначе? — это был слишком каверзный вопрос, чтобы пропустить его без внимания.
—Я не пишу романов, я делаю переводы. Бывают времена, когда высказывать свое мнение много опасней, чем, к примеру, кого-нибудь убить...
Поручик отметил про себя, что совсем недавно подобная мысль прозвучала при встрече его с Милодорой: какое занятное совпадение! Или мысль эта давно витает в воздухе?...
Аполлон между тем продолжал:
—А как писать роман, не высказывая своего мнения? Что вы думаете на этот счет? Не случается ли у вас, поручик, так, что приходится прятать собственное мнение — например, когда вы отчитываетесь перед своим начальством?
Карнизов выдержал некоторую паузу и не стал отвечать на заданные вопросы.
—Но вернемся к нашим овечкам, то бишь к госпоже Шмидт и ее литературному опусу... Я вдумчивый читатель. В отличие от многих чиновников от цензуры. Служба, знаете, обязывает уметь читать между строк. А начальство, кстати, это умение поощряет... И что же я читаю между строк в «Золотой подкове»?... Госпожа Шмидт довольно красочно рисует город... э-э... как бы точнее выразиться... мечты... Вот именно то слово. Иначе говоря, она выражает недовольство существующим положением дел в российском государстве. И Петербург — не город ее мечты, как это ни прискорбно. Вот то ее мнение, какое я увидел в «Золотой подкове» — это как раз то мнение, какое она хотела предложить публике с целью повлиять на нее. Не усматриваете ли вы в этом преступления?
Аполлон подумал, что если он и может как либо помочь Милодоре, то именно сейчас.
—Это дело цензуры — то, о чем вы мне говорите. Пропустить или не пропустить рукопись к читателю... Но, замечу, при известном желании даже в самой безвинной басне можно усмотреть коварный намек. Не слишком ли пристально вы рассматриваете «Золотую подкову»?... Не навешиваете ли собак?...
Карнизов перебил его с едкой улыбочкой:
—Я говорю не о рукописи, а об авторе, который довольно ловко прячет за любовными переживаниями героев свои крамольные идеи.
Аполлон покачал головой:
—Я бы не сказал так. Автор «Золотой подковы» не большой мастер пера. Простейшее неумение вы принимаете за хитрость, за крамолу.
—А я бы сказал, что она умеет точно выражать свои мысли.
Теперь Аполлон несколько повысил голос:
—Она — женщина, которая играет в модную игру, не более того. И когда она слушает шелест страниц, исписанных ею, она более думает о том наряде, в котором будет читать приятелям отрывки из рукописи, нежели о подрыве устоев государства. Я поражаюсь: ужели кто-то может думать, что она государю, которого, кстати, знает лично, серьезный враг?...
Поручик ответил не сразу; он черканул несколько слов на чистом листе бумаги, потом заглянул в какой-то список.
—Возьмем Остероде... Дурак и повеса. Впрочем... хорошего происхождения... Имел глупость набраться шампанским и крайне нелестно отзываться в пьяном состоянии об особе генерал-губернатора — публично... За что и был взят под домашний арест. Утром протрезвился, перетрусил и много любопытного рассказал стерегущему его офицеру. Покаялся, одним словом. Н-да... Так вот он утверждает, что Милодора Шмидт государю самый настоящий враг...
Аполлону живо представился этот человек — красавчик из остзейских немцев. Женоподобный, с длинными ресницами, белокожий, изнеженный, манерный. И позер. «Мы, русские люди...» Округлый мягкий женский подбородок, румянец на щеках. Ухоженные светлые шелковистые усики. Трепетные ноздри и красные губки бабочкой... Про барона фон Остероде говорили, что в каком-то ответвлении родословного древа он родственник Остермана, вестфальского немца, современника Петра I.
Между тем поручик продолжал:
— Будучи знаком с амурными подвигами, какие Остероде совершил прежде, представляя более-менее наклонности этого человека, я могу допустить, что он посещал собрания исключительно с целью соблазнить госпожу Шмидт. И к идеям, какие выносились на суд собрания и какие сам предлагал на суд, Остероде не относился всерьез — Далее... Взять Кульчицкого... Он находится полностью под влиянием Кукина. Куда пойдет Кукин, туда поспешит и Кульчицкий. Что скажет Кукин, Кульчицкий запишет себе в книжечку как некую истину. Посему Кульчицкого тоже не следует принимать всерьез — он не способен мыслить самостоятельно и самостоятельно же ставить себе цель. Вы следите за тем, что я говорю?
—Да.
—Кукин — большой хитрец. И мне стоило немалых сил в нем разобраться. Его, оказывается, мало интересуют преобразования в государстве и не волнуют высокие диспуты, и даже не привлекают несомненные прелести госпожи Шмидт... Для него важно доброе расположение графа. С помощью графа Кукин рассчитывал выбиться наверх. Согласитесь, нелегко сделать карьеру человеку его сословия — из небогатых купцов... Следовательно, Кукина мы тоже не можем воспринимать всерьез, поскольку идеалы, предложенные на его суд госпожой Шмидт, — не что иное, как его своеобразный путь к власти...