Его сущность, определившая его «я», не допускала иного действия. Но сомнение осталось. Потому что он не мог допустить даже намека на собственное самодовольство, которое легло бы тяжким моральным бременем на человека, ненавидящего гордыню как чуму.

И это сомнение проклинала Адриана. Адриана, желавшая безраздельно обладать братом и понимавшая, что это невозможно, пока человек не в ладу с собой.

— Не верю! — сказала по телефону Натали Рубин. — Просто не верю! Где вы?

— В Лиссабоне, — подтвердил Грегориус. — И мне нужны книги, книги на немецком.

— Книги, — рассмеялась она. — Ну конечно, что же еще!

Он перечислил:

— Подробная португальская грамматика, сухая, как латынь, без всяких дурачеств для так называемого облегчения изучения; история Португалии… И еще кое-что, чего может и не быть: история португальского Сопротивления во времена Салазара.

— Звучит как приключение, — сказала Натали.

— Оно и есть приключение. Некоторым образом.

— Faço o que posso.[71]

Сначала Грегориус не понял, а потом вздрогнул. Чтобы его ученица говорила по-португальски? Быть такого не может! Это уничтожало расстояние между Берном и Лиссабоном. Разрушало колдовские чары, магию самого путешествия. Он проклял себя, что позвонил.

— Вы еще здесь? Моя мама португалка, это на случай, если вы удивляетесь.

— Помимо этого мне нужна грамматика новоперсидского, — сказал Грегориус и назвал книгу, которая сорок лет назад стоила тринадцать франков тридцать сантимов. — Если она еще продается, а то какую-нибудь другую. — И почувствовал себя упрямым мальчишкой, который не желает расстаться с мечтой.

Он спросил ее адрес и назвал свой отель.

— Деньги я сегодня перешлю почтовым переводом. Если какая-то мелочь останется, не страшно. Может быть, потребуется еще что-то потом.

— Так сказать, откроете у меня счет? Это интересно.

Грегориусу нравился ее тон. Вот если бы только она не говорила по-португальски!

— А вы тут устроили настоящий переполох, — сообщила Натали, когда на линии снова воцарилось молчание.

Грегориус не хотел об этом слышать. Он хотел воздвигнуть стену незнания между Берном и Лиссабоном.

— И что же произошло? — спросил он.

— «Он не вернется», — сказал Люсьен фон Граффенрид в полной тишине, когда за вами закрылась дверь.

«Свихнулся? — подняли его на смех мы все. — Мундус не может просто взять и уйти, только не Мундус, никогда в жизни!»

А Гриффенрид уперся: «Вы просто не умеете читать по лицу».

Такого Грегориус от Гриффенрида не ожидал.

«А потом мы ходили к вам домой и долго звонили, — продолжала Натали. — И могу поклясться, вы были дома.

Его письмо Кэги пришло только в среду. А весь вторник тот названивал в полицию и справлялся, нет ли его в списках попавших в аварию. Уроков латыни и греческого не было, растерянные ученики просидели эти часы на улице, на ступенях. Все не знали, что делать.

Натали поколебалась, а потом все-таки добавила:

— А женщина… ну… та… это было клево, то есть… — она замолчала.

— А в среду?

— А в среду на большой перемене на доске расписаний вывесили объявление: вас некоторое время не будет, а уроки будет вести сам Кэги. Мы отправились к Кэги делегацией, чтобы узнать в чем дело и все такое. Он сидел у себя с вашим письмом. Сам на себя не похожий. Какой-то тихий, мягкий, ну, в общем, вроде и не ректор.

«Не знаю, — сказал он, — должен ли я это делать, но…» А потом прочитал нам то место из письма, где вы цитируете Марка Аврелия.

«А он не заболел?» — спросили мы.

Кэги долго молчал, а потом и говорит: «Не могу этого знать, но думаю, нет. Скорее я бы решил, что он внезапно что-то испытал, что-то новое. Тихое, но в то же время революционное. Переворачивающее все. Нечто вроде бесшумного взрыва».

Мы рассказали о… о женщине.

«Да, — закивал Кэги, — да-да».

Мне показалось, что он… ну, вроде как завидует вам.

«Круто, — сказал потом Луден. — Вот уж никогда бы не подумал про Кэги».

Точно. Только знаете, на уроках стало так скучно. Вы… Вы не могли бы поскорее вернуться?

Защипало глаза, и Грегориус снял очки. Он с трудом проглотил ком в горле.

— Я… пока ничего не могу обещать.

— Но вы не… Вы не больны? Я имею в виду…

— Нет, немножко сошел с ума, но не помешан.

Она рассмеялась так звонко, как он еще никогда не слышал, в этом смехе не осталось ничего от придворной фрейлины. Смех был заразительным, и Грегориус тоже засмеялся и сам подивился необычайной легкости и свободе, которых он никогда за собой не знал. Некоторое время они смеялись в унисон, он поддерживал ее, она его. Они смеялись и смеялись, и уже не важен был повод, с которого все началось, а только сам смех. Это как едешь в ночном поезде: мерно постукивают колеса, и в душе растет чувство укрытости и ожидания будущего, и хочется, чтобы этому не было конца.

— Сегодня суббота, — поспешно сказала Натали, когда все кончилось. — Книжные магазины открыты только до четырех. Так я пойду?

— Натали? Я бы хотел, чтобы этот разговор остался между нами. Будто его не было.

— Какой разговор? — лукаво спросила она. — Até logo.[72]

Грегориус вертел в руках карамельную обертку, которую ночью сунул в карман пальто, а сегодня утром случайно обнаружил. Он снял телефонную трубку и снова положил ее… На фамилию Рубин в справочной ему дали три номера. Второй оказался тем, что нужен. Когда он набирал, у него было такое чувство, что он прыгает с крутого утеса в бездну. Нельзя сказать, чтобы он делал это необдуманно или по первому импульсу. Много раз он брал трубку и снова клал ее на рычаг, отходил к окну и опять возвращался. В понедельник наступило первое марта, и сегодняшним утром впервые свет был именно таким, каким он его себе представлял, когда в метель поезд отъезжал от бернского вокзала.

Ничего не говорило за то, чтобы звонить девушке. Фантик от карамельки в кармане пальто еще не повод как гром среди ясного неба обрушиться на голову своей ученицы, ученицы, с которой он ни разу не вел разговоров на посторонние темы. И уж вовсе не годится после того, как он сбежал прямо с урока. Может быть, именно это и решило дело: что все говорило против и ничего за.

И вот только что они смеялись вместе несколько минут. Это было как соприкосновение. Легкое, невесомое, без малейшего сопротивления. Рядом с ним любое физическое касание выглядело бы пошлым и грубым. Однажды в газете он прочитал заметку об одном полицейском, который отпустил пойманного воришку. «Мы вместе смеялись, — сказал полицейский в оправдание. — Разве мог я после этого держать его взаперти? Это просто невозможно».

Грегориус позвонил Мариане Эса и Мелоди. Ни там, ни тут никто не брал трубку. Тогда он решил отправиться в Байша, на Руа-душ-Сапатэйруш, где, по словам патера Бартоломеу, все еще стоял за стойкой своей аптеки О'Келли.

Со времени его прибытия в Лиссабон впервые можно было идти в пальто нараспашку. Он подставлял лицо ласковому ветерку и радовался, что не застал обеих женщин дома. Что бы он им сказал?

Внизу, в отеле, администраторша спросила его, как долго еще он собирается у них проживать. «Não faço ideia»,[73] — беззаботно ответил он и расплатился за предыдущие дни. Женщина еще долго смотрела ему вслед, это Грегориус заметил в зеркале.

И вот он неторопливо идет к Праса-ду-Росиу и видит перед собой Натали Рубин, как она спешит в книжный магазин на Штауффахер. Интересно, знает ли она, что персидскую грамматику лучше всего искать у Хаупта на Фалькенплац?

В киоске ему попалась подробная карта города, где были обозначены все церкви их характерными силуэтами. Грегориус купил ее. Праду, рассказывал патер Бартоломеу, знал все церкви Лиссабона и о каждой мог рассказать. В некоторых они бывали вместе с патером. «А вот это следовало бы искоренить! — как-то заметил он, когда они проходили мимо исповедален. — Такое унижение!»