– Здравствуйте, – услышал поручик совсем рядом.

Некрасивое отсутствующее лицо дамы стало присутствующим, она смотрела на поручика наклонив голову и прищурив близорукие серые внимательные глаза.

– Честь имею, – поручик сдвинул пятки вместе и резко наклонил голову, – поручик Дронов, Александр Дмитрич, прошу прощения за растерзанный вид.

– Сегодня прибыли?

– Сегодня...

– Меня зовут Оля. Просто Оля и все.

И вдруг за спиной поручика послышался смешок и детский голосок проговорил нараспев:

– Не-е-т, не просто Оля, а Оля-большая. А я-а-а – Оля-ма-але-нькая.

Платье на Оле-маленькой было точно из лоскутов сшито – все в швах и заплатах.

– Племянница моя, – сказала Оля-большая. И, чуть улыбнувшись, добавила: – Коварная и беспощадная, как великая княгиня Ольга до крещения.

– А Оля-большая, – в тон ей подхватила девочка, – смиренная и любвеносная, как великая княгиня Ольга после принятия христианства.

– Чем же это вы так коварны? – спросил поручик Олю-маленькую.

– А я врагов своих опоила и казнила, – спокойно пояснила Оля-маленькая, – я их сожгла вместе с домом.

И она стала распевным своим голосом, плавно и широко жестикулируя, рассказывать:

– Они озверели от водки, они упивались буйной радостью, что славно порубали... им показалось мало Оли-большой, они захотели и меня, их было двенадцать человек, и я сама пошла им навстречу... я плясала на столе, я выделывала ногами такие кренделя, что – ух! Они визжали от восторга, словами не передать их сатанинский восторг, и... тут я выхватила у одного нож, приставила его к сердцу и крикнула, что первому отдамся тому, кто выпьет на одном дыхании целую литровую кружку самогонки; мою девственность – самому доблестному! И если до того кто хоть шаг ко мне сделает – я убью себя. Тут они совсем... Они разом набросились на самогонку и стали с отвращением пить. Они и без того еле на ногах держались, но пили все и на меня косились, на некоторое время тишина даже воцарилась, и я увидела страшные, в слезах, глаза Оли-большой. И вот двое выпили, наконец, и ко мне. И остальные – тоже. Но все были уже настолько пьяные, они лезли через стол, друг через друга, кутерьма образовалась невообразимая. Платье мое от их лап обратилось в клочья, я несколько раз вокруг себя, как самурай мечом, ножом своим махнула... попала, и хорошо попала... Да и они друг друга дубасят... удалось мне, милостью Божьей, увернуться от них, а когда ноги их перестали слушаться, я вытащила Олю-большую за дверь и закрыла их там на щеколду. Там в сенях было полведра керосина... мы выбежали из этого проклятого дома, и я увидела колокольню, и мы прибежали сюда. А там не только тот дом сгорел, черный дым с той стены весь день виден был...

Поручик стоял неподвижно и жадно, с трепетом слушал. Он весь был во власти голоса Оли-маленькой. Что-то особое, неведомое ему ранее нес в себе ее голос. Он создавал зримые образы. Поручик видел пьяные орущие рожи, жилистые лапы, рвущие платье Оли-маленькой, заблеванный пол, Олю-большую, в столбняке стоявшую в углу, полыханье пламени, вопли заживо в нем сгораемых, двух бегущих в разорванных платьях среди оторопелой солдатни с красными звездами на фуражках...

И при этом удивительно спокойным был голос этой девочки, на вид не более двенадцати лет от роду. Но в обыкновенных словах, ею произносимых, точно был еще какой-то смысл. В своей жизни поручик почти не общался с детьми, он не думал, что двенадцатилетние дети могут так говорить, да и никого поручик не мог представить, кто вот так говорил бы о недавно пережитом. И какая-то странная полуулыбка примерзла к губам Оли-маленькой.

– Сколько вам лет? – спросил поручик Олю-маленькую.

– Двенадцать.

Оля-большая же все это время смотрела перед собой отстраненным взглядом и, казалось, совершенно не слышала, что говорит племянница.

– Все это было месяц назад, – вдруг сказала Олядбольшая, – мы пробирались в Крым. Из Москвы. Вот и пробрались.

– И, однако, что же коварного было в действиях вашей племянницы? Да она просто молодец, ваша Оля-маленькая. Даже если одной этой тварью красноперой на земле меньше станет... а тут...

– Кто назовет человека "рака" – подлежит синедриону, – сказала Оля-большая и строго посмотрела на Дронова.

– Это что ж, мучителей ваших, которые вас истерзали, которые всю Россию истерзали, весь мир готовы истерзать, простить их, что ли?!

– Да, безусловно.

– И вы их простили?

-Да.

– А я нет! Я – солдат, и мое дело на поле брани не прощать, а драться! И не прощу! И буду бить их, пока руки оружие держат. – И это очень печально.

– Да... да вы шутите, что ли?!

Оля-большая отрицательно махнула головой, тяжело вздохнула, сказала тихо "простите" и, поворотившись от поручика, медленно пошла назад.

– Вы Олю-большую не обижайте, она у нас святая, – серьезно и совсем уже не по-детски произнесла Оля-маленькая.

При этих словах Оля-большая остановилась и резко обернулась:

– Еще раз так скажешь, Ольга, – выдеру!

– А давно здесь этот монастырь? – спросил поручик у обеих Оль сразу.

Оля-большая пожала плечами:

– Мне кажется, он всегда был.

– Вы меня об этом спросите, – сказала Оля-маленькая и потащила поручика к скамейке у стены, – я здесь про все знаю, я со всеми тут говорила-спрашивала, а Оля-большая, она и ни у кого не спрашивает. Одно только спрашивает, когда человека впервые видит: "Вы сегодня прибыли?"

– А ты тут как тут и говоришь: "А я Оля-маленькая".

– Да, и ничего тут смешного нет.

– А я разве смеюсь?

– Вы улыбаетесь. И историю нашу я никому не рассказывала, кроме вас, вам первому, а все все равно все знают.

– Это как же?

– Монастырь, – вздохнула Оля-маленькая и пожала плечиками. – Тут все не так, как там, за стеной, здесь все друг про друга все знают. А вообще-то Марь Палне рассказывала, отцу Петру...

– Скажи-ка мне, Оля-маленькая, а тебе не страшно, что ты в центре такого грандиозного чуда находишься? Может, это все сон?

– Нет, не сон. А страшного тут что ж? Бог чудо устроил, чего ж тут страшного? Это за стеной страшно.

– Да-да, да-да... – поручик задумчиво помотал головой и опять сказал: – Да-да...

– Что "да-да"? – удивленно спросила его Оля-маленькая.

– Да-да, Бог чудо сотворил.

– А вы что, до этого чудес не видели?

– Не приходилось.

– Ну так читали небось?

– Небось читал. В детстве.

– Так вы же верили, когда читали?

– Да как-то... одно дело читать, а другое глазами видеть.

– Но вы же верили, когда читали? Вы в Бога верите?

– Хм... вообще верю.

– Как это "хм" и как это "вообще"?

– Эх, Оля-маленькая, что ж ты так приступила ко мне? Про монастырь лучше расскажи.

И снова поручик оказался в плену голоса и глаз Оли-маленькой и как бы воочию видел то, что она рассказывала, видел даже больше, чем услышано было.

...Новый архиепископ местной епархии, преосвященный Алексий, заступивший на должность в начале германской войны, резко отрицательно относился к отшельничеству монахов вне монастыря, видя в том повод для гордыни и вообще душевного разлада; и тут узнает он, что на опушке Большого бора, невдалеке от епархиального центра, спасается в пещере, им самим вырытой, некий старец, иеромонах Спиридон, спасается лет двадцать уже как, а то, может, и поболее того, никто точно не помнит, когда он пришел в эти края.

– По чьему же благословенью он там? – недовольно осведомился преосвященный. Секретарь отвечал, что по благословению ныне почившего игумена Митрофаньевского монастыря, что у него вся жизнь по благословению, что чудес он не творит, исцелений не совершает, народ к нему не ходит. Когда-то начали было ходить, да он сам отвадил раз и навсегда. Ни советов, говорит, давать не могу, ни лечить не могу, ничего не могу, молюсь только, как могу, за себя и за всех вас, будете мешать, будете от молитвы отрывать – и вам проку не будет, и себя погублю, не успею отмолить жизнь свою многогрешную. Расплакался он тогда и всех, кто пришел, – прогнал. С тех пор и не ходят. Тихо он живет, владыко, – успокаивал секретарь преосвященного.