– А вам какое дело? Пожалеть охота? Собрались на полеты, ну и чешите!

Шевцов делает знак, чтобы Князя оставили в покое. Максимов прикрывает дверь.

Нервная вспышка проходит так же быстро, как и началась.

– Кому на полеты, марш в парк!

Это дежурный по роте. Его словно не слышат.

– Хватит киснуть,– говорит Шевцов.– Ничего еще не известно.

– Не известно, сколько мне придется куковать, остальное все известно. Как говорится, суду все ясно. Там и цемента было, еш-клешь...

Парни мало что уясняют из Кешиной тирады, но от расспросов воздерживаются. Понимают, что ему и без этого тошно.

– Пошли в парк – время,– говорит, наконец, Шевцов.– Ты, Кеша, не очень нос вешай, может, обойдется.

Князь слушает, как удаляются шаги, как в последний раз хлопает входная дверь.

58.

«Что, жук цементный, допрыгался?– думает Кеша.– Папа Тур сухарей тебе не насушит в дальнюю дорогу, в казенный дом».

Все справедливо, пенять не на кого. Он еще тогда, увозя цемент со стройки, был убежден, что рано или поздно воровство всплывет и его возьмут за жабры. Вот и взяли. Все по справедливости.

Сейчас чего нюни распускать? Надо идти к ротному на исповедь. Конечно, ротный ни сзади, ни спереди на святого отца не похож, но Кеше захотелось исповедоваться, излить душу. Нервы, как перетянутые струны, требуют разрядки.

Князь разглаживает под ремнем гимнастерку и направляется в канцелярию с таким видом, как если бы телешом шел в крапивные куши.

Кеша удивляется своему спокойствию – откуда оно вдруг? И речь складная, словно книгу читает, и не особо волнуется. Не слишком ли бесцветно рассказывает? Так говорят о чем-то совершенно не главном или в школе отвечают по хорошо усвоенному предмету. Но Кеше это безразлично. Максимов не судья и не адвокат, ему просто «нужно знать». Нужно, так слушай.

Ротный – само внимание, хотя на лице не видно каких-нибудь эмоций. Иногда он с новым любопытством начинает рассматривать рассказчика, просит что-то уточнить.

Наконец Кеша замолкает, и в канцелярии повисает тишина. Слышно, как подметает в коридоре дневальный. Мимо окон урчит и простужено чихает запоздалая машина. Это Жидков, у него последние два дня карбюратор барахлит – зарегулировал, поди, а помощи ни у кого не просит, считает, после этого начальство будет считать его неумелым водителем. Он такой, этот Жидков: начальство не так на него глянет, он аппетита лишится и бессонницей мучиться будет.

– Страх мой – враг мой,– задумчиво говорит ротный.– Вы не замечаете, Киселев, что страх иногда действует на вас парализующе? Первый раз я об этом подумал после случая с радиатором. Кого-то страх заставляет действовать, искать выход, наконец, побеждать самого себя, а вас – парализует.

– Я не трус, товарищ капитан,– с вызовом говорит Кеша.– Вы меня с кем-то путаете.

– Трусом я вас, кажется, не назвал. Когда человек не может сладить с собой, это не всегда трусость. У вас это безволие, бесхребетность, если хотите. Вы сами подумайте. Стоит вам представить, как трудно бежать в противогазе, и у вас подкашиваются ноги. Какой-то жалкий проходимец пригрозил вам ножом, и вы, как овца, идете воровать цемент. А радиатор? В первые минуты не смогли побороть безволие, а потом стыдно было сознаться.

– Что теперь об этом говорить? Поздно...

– Не умирать ли собрались?– усмехается ротный.– А если нет, то вы должны на всю жизнь запомнить, что от безволия до беды, вроде вашей, воробьиный скок. Так что, пока не поздно, осваивайте науку побеждать самого себя.

«Чего он взялся воспитывать?– с нарастающим раздражением думает Кеша.– Опоздал малость, теперь меня вычедольский суд будет воспитывать...»

При мысли о Вычедоле у него сжимается сердце. Возвращение солдата в родные края... А что Женя о нем подумает? Папочка капитан, конечно, все ей доложит. Вот, мол, к кому ты на почту бегала – к вору, рецидивисту!

– Пора, Киселев, прощаться с беззаботным детством. Время мужать, а вам хоть слюнявчик подвязывай.

Глаза у Кеши становятся холодными, колючими.

– Спасибо за напутствие, товарищ капитан, но все-таки поздновато...

– Не надо раньше смерти умирать, Киселев.

После короткого раздумья Максимов спрашивает:

– Скажите, почему вы тогда, в Ведьмином логу, полезли в ледяную воду?

– Надо было, вот и полез.

– Так просто?

– Это мне надо было, лично мне… Думал, если смогу залезть в воду, прочищу трубу, значит я не хуже других.

– Вот-вот! Иначе с вами и не следовало бы заводить этот разговор.

– Да зачем он вообще нужен, этот разговор?– не выдерживает Князь.– Отслужил я, товарищ капитан, все!

– Сами себя демобилизовали,– усмехается ротный.– А может, сделаете милость, задержитесь малость? Очень обяжете нас, недостойных.

– Что мне тут делать?– довольно грубо отвечает Князь.

В эту минуту он ненавидит Максимова за его издевательский тон. Ротный чувствует это, он, как может показаться, даже рад Кешиной злости.

– Найдется что делать. Вы же комсомолец. А комсомольская организация, думается, не отпустит вас без напутственного слова.

Кеша резко встает:

– Разрешите идти, товарищ капитан!

Ротный тоже встает. Голос его теперь резкий:

– Вы лучше на себя обратите этот гнев, товарищ Киселев! Не умеете? Учитесь! Уж больно вы себя жалеете, как я погляжу.

– Извините, товарищ капитан, но мне кажется, что в детстве вы гусей любили дразнить!

Кеша выговаривает это побелевшими губами. Капитан теперь с удовольствием наблюдает, как на Кешиных скулах вздуваются желваки, как от негодования и волнения тяжело поднимается грудь, мечутся в глазах бешеные огоньки. За строгостью Максимова угадывается едва ли не одобрение, взгляд словно говорит: «Молодец, злости больше, злости! Не разводи нюни! Чем строже будешь относиться к себе, тем добрее к тебе люди».

– Ладно, Киселев, идите. Думать идите. Очень полезная это работа – думать... хотя для вас, может, и непривычная.

Кеша почти выбегает из канцелярии. А капитан долго сидит за столом. От его насмешливости не остается и следа. Он еще раз внимательно перечитывает письмо из вычедольской прокуратуры. Задержав взгляд на последней строчке, усмехается:

«Думать всегда полезно. Вот пусть и поразмыслит, пусть попрощается с детством...»