Землянский усаживается на скамью у края стола и всем видом показывает, что не уйдет отсюда, не послушав рассказ старшины.

Надо сказать, что старшина не любитель вспоминать о войне. Хоть и захватил он ее в последний год, а лиха, видать, хватил через край. Вспоминать об этом лихе – занятие малоприятное. Конечно, он понимает, что рассказывать молодежи о войне надо, но какой он говорок – двух слов связать не умеет.

– Ну, значит, это...

«Есть же люди,– думает папа Тур,– из которых слова рекой льются. Речи всякие держат, лекции читают на какую хошь тему. Иной, так полдня рот не затворяет, и даже хрипоты у него не случается. Талант! А тебя природа хоть каким бы завалящим талантишком наградила...»

– Ну, значит было мне в сорок пятом поменьше, чем вам сейчас – восемнадцать неполных годков. Наши уж тогда воевали не в пример фашисту – уверенно воевали и без промаху, сегодня на полгода вперед смотрели. А немец хоть и перестал давно в победу верить, но огрызался – куда там! Ну, а этот случай – в воде-то стояли – так получился. Был впереди нас Одер, а чтобы на него выйти, нашей роте надо деревеньку взять, потом высоткой завладеть. Одер уж за этой высоткой. Деревенька-то была с ладонь, как звать даже не помню. Но наших за нее много полегло. Так вот, скатились мы в низинку перед деревней, вышибли немца и его окопы заняли. Как он ни кидался на нас, чего только не делал, а вернуть окопы не может: крепко мы в них вцепились, потому как назад нам никак невозможно. Приказ получили: удержать любой ценой. И что ж он тогда делает...

Тур с чуть заметной хитринкой оглядывает солдат: ни за что, дескать, не догадаетесь, какую пакость выдумали фашисты.

– Поблизости пруд был какой-то захудалый. Так они прорыли в плотине канаву и воду прямехонько в наши окопы пустили. Чтоб, значит, утопить нас без хлопот. Вода прибывает и прибывает. Как бы, думаем, окопы не пришлось возвращать. Счастье наше, что уже тепло было, а то б... В общем, вода дошла по грудь и стала. Промашка вышла у немца: уровни сравнялись в окопах и пруду. Вот мы и простояли в этой воде два дня, ждали команды наступать. Да если б только стояли, а то ведь атаки отбивать надо... Я, товарищ майор, Киселеву-то и говорю, что не было у нас аппетита, да еще к сухому пайку. Измучились до крайности. Но понимали, что нельзя без еды – и ели. А то какое бы из нас наступление получилось?

– На Киселева ваш рассказ повлиял,– улыбается Землянский.– Ужин-то весь подмёл.

– Товарищ старшина, неужели нельзя было на сухое выбраться?– удивляется Шевцов.

– То-то и оно-то, что нельзя. Немцы ждут не дождутся, когда мы начнем вылазить. Чуть высунулся – получи пулю в лоб. А то начнут гранатами на длинных ручках закидывать. Далеко такие гранаты летят. Куда там вылазить, вода и так бордовая была.

– От крови?!

– От нее, от чего же еще. Но мы все ж ухитрялись. Ведь без перерыва двое суток никто бы, наверно, не выдержал – кожа размокает, как стиральная доска делается. Мы, значит, несколько досок над самой водой приладим и по очереди лежим на них, сохнем. Благо солнце было. Чуть подсох – снова в воду. Пуще всего, конечно, оружие и боеприпасы берегли от сырости.

– Наступать надо было, чего тянули?– не выдерживает Кеша , которому очень обидно, что такой почтенный человек, как папа Тур, вынужден был погибать в холодной кровавой воде из-за коварства фашистов.

– Ишь ты, Аника-воин!– усмехается старшина.– Обстановка, видишь ли, неподходящая была. На одну храбрость мы не понадеялись. Суворов как учил? Если к храбрости не прибавишь военное искусство, то никогда не победишь, а всегда бит будешь, хоть ты и храбрец. А мы своего часа дождались – получили приказ наступать. За эту деревеньку мы и ходили врукопашную. Только на сегодня, дети, хватит. Будет время, еще поговорим.

– Товарищ старшина!..– снова галдят ребята.

– Про рукопашную расскажите, товарищ старшина.

– В подробностях. Никогда не слышали.

– Нет уж, от подробностей вы меня увольте!– решительно, даже с некоторым раздражением заявляет старшина.– Удовольствия, знаете, мало от таких подробностей.

– А чем хоть все это кончилось?

– Известно чем: взяли и деревню, и высотку, на Одер вышли.

– Иван Архипович,– подает голос Землянский и тут же поправляется:– Товарищ старшина, вы, простите, не в том бою отметину получили – на щеке которая.

Старшина невольно трогает шрам, словно стесняясь его.

– Не в том, товарищ майор. Берлинская это память. Метров триста до рейхстага оставалось... Ну, дети, мне в гарнизон пора. Не умею я разговоры разговаривать, вы уж извиняйте.

– Товарищ старшина, последний вопрос!– вскакивает Князь.

– Что еще?– настораживается Тур.

– Вы мемуары пишете?

– Чего?!

– Мемуары... ну, воспоминания.

Над столом пробегает чуть слышный смешок.

– Ну и шуточки у вас, Киселев...– краснеет папа Тур.– Неуважительные у вас шуточки. Кто я такой, чтоб мемуары писать? Помогли бы лучше термоса на машину погрузить...

40.

Через два часа дают отбой. Машины длинной вереницей уезжают в гарнизон, в автопарк.

Когда за воротами парка скрывается последняя машина, воцаряется полная тишина, и гарнизон начинает просмотр нестроевых снов. Слышны только куцые диалоги часовых с разводящими:

– Стой, кто идет!

– Разводящий со сменой!

– Разводящий ко мне, остальные на месте!..

Сонная ночь настолько тиха и безветренна, что, проснувшись поутру, можно будет увидеть на горизонте все те же облака, которые остановились там вечером. Они длинные и узкие, как линкоры на якоре.

Кеша на малой задней скорости загоняет заправщик в первый же свободный бокс, на котором красуется цифра «13», и выходит из кабины. Тринадцать, так тринадцать, он не суеверный. У Князя то настроение, когда не замечаешь сам, что поешь. Мурлыча себе под нос, он еще раз осматривает борта машины. Ни единой царапины! А ведь с обеих сторон оставалось по десять сантиметров, если не меньше.

Сейчас его не беспокоит даже то, сказал ли полковник капитану, что услал Кешу на склад.

Кеша берет с полки ветошь, смахивает пыль с капота, протирает номерные знаки и, не глядя, швыряет ветошь в сторону. Теперь – в казарму, на боковую! Но, пройдя десяток шагов, Кеша резко останавливается.

– Князь!– строго говорит он.– Не надо портить прекрасный день! Вернитесь, Князь, умоляю!

И он возвращается. Театрально, двумя пальцами подняв с земли ветошь, которую только что бросил, он грозит ей, как напакостившему котенку, и бросает в металлический ящик.

– Всякая промасленная ветошь пожароопасна, дети!– говорит он голосом папы Тура.