Аккуратно, покойно во всем пространстве цинка нашли пристанище... тщательно уложенные, старательно распределенные пачки долларов, афошек, чеков, сто– и пятидесятирублевых купюр, еще какой-то валюты, а в «ногах» лежали полиэтиленовые пакеты с белой порошковой начинкой наркотика и два автомата АКСУ с рожками к ним.

Подошел заглянувший в ангар и увидевший немую сцену командир местного полка, на ходу ругая солдат, быстро глянул в гроб и заорал:

– Все вон! Быстро!

После секундной заминки, растерявшиеся солдаты кинулись из ангара.

– Видал? Деньжищ! Это что же такое? И автоматы! Ни фига покойничек!

Закурили, недоуменно переглядываясь. В это время в ангар заскочили несколько офицеров.

Совсем скоро подполковник вызвал в ангар невольных свидетелей:

– Неосторожное слово – и под трибунал. Секретная операция командования. Наркотики для медицинских целей. Валюта – в фонд государства. Всем молчать!

Под усиленной охраной тщательно уложенный груз был переправлен в самолет. И уже в ташкентском аэропорту, не гражданском, а военном, Шурик увидел-таки, что тот самый цинк забирала специальная команда. Настороженная, безмолвная, молниеносно действующая.

Несколько часов спустя, проезжая в автобусе по улицам родного города, Шурик успокоенно думал о том, что есть в нашей армии настоящие профессионалы, действующие умело и слажено, на пользу родному Союзу Советских Социалистических Республик.

Прошло двадцать лет.

Валерка Лыков, отработав свой очередной день, поцеловал детей на ночь, забираясь под одеяло, под теплый бок жены, рассказывал о том, как прошел сегодняшний день на его хлопотливой таможенной службе.

– Читаю паспорт... Батюшки, Шурка! Ну я тебе рассказывал – Реутов Шурка, – служили вместе. А я его и не узнал! Кожаный плащ, стильная черная одежда, золотой перстень... Богатючий, видимо!..

Валерка даже зажмурился и почмокал губами, чтобы подчеркнуть шикарность внешнего вида бывшего однополчанина.

– Сопровождает цинковые гробы. Какой-то похоронной фирмой заведует. Платят, видно, добре. Смерть чужая. Привык. Шутит.

Я спрашиваю:

– На кого работаешь?

– На мафию. А в гробу – золото и бриллианты, – и смеется.

Я «Бриллиантовую руку» вспомнил, говорю:

– Да пошел ты, не подкалывай!

А он мне:

– Проверяй! Вскрывай!

– Открыли? – испуганно спросила жена.

– Ты что! Это же какой сволочью надо быть, чтобы чужим горем прикрываться и в гробах что-то перевозить. Послал я его в шутку подальше и пригласил заехать к нам в гости. Когда опять служба занесет, обещал быть. Куда-то он проездом в Азию, в бывшую республику свой груз повез. Вот так себя «новые русские» в этой жизни находят.

В это же время Шурка... Нет, все-таки Александр Георгиевич, сходя по трапу самолета в приграничном с Афганистаном государстве, бывшим когда то советской республикой, краем глаза, сквозь дымчатые очки, внимательно проследил, как забирала цинк специальная команда, настороженная, безмолвная, молниеносно действующая.

Убедился, что все сделано правильно, усмехнулся каким-то своим мыслям и неторопливо направился к зданию аэропорта, приветливо принимающего пассажиров в свою внутреннюю чистоту и ухоженность.

Глава 5. СЕСТРА

Елена Федоровна потеряла зрение лет восемь тому назад в результате аварии на химическом заводе. Долгое лечение не только не дало пользы, но и подорвало и без того слабое сердце. Малейшее переживание могло свести ее в могилу моментально, а вот приятные маленькие волнения врачи даже рекомендовали. Положительные эмоции в жизни нужны и полезны любому человеку.

Поэтому перед входной дверью в квартиру Ирина вытерла слезы, постаралась успокоиться и, загремев ключами, вошла в прихожую. Почти не фальшивя, с радостными интонациями крикнула в комнату:

– Мама, это я!

– А, доченька! Поздновато что-то ты сегодня. Все в порядке?

– Да. От Севушки письмо пришло. Держи. Сейчас прочитаю.

Глядя в пустоту незрячими глазами, Елена Федоровна приняла в протянутые, дрожащие руки конверт. У слепых людей взамен утерянного зрения обостряются все остальные чувства, и, пока Ира умывалась, приводила себя в порядок, мама ощупывала, гладила чуткими ладонями плотный прямоугольник, вдыхала исходящий от конверта еле уловимый запах гуталина, табака (внутренне сожалея: «Вот ведь, сынок, а обещал, что курить не будет!»), солдатской кирзы, грубого шинельного сукна и еще чего-то, от чего в сознании возникало слово «армия».

Севушка – Всеволод – младший сын Елены Федоровны, призванный год назад осенью в армию. Ира, читая письма, говорила, что приходят они из Германии, из местечка, название которого трудно запоминалось. То ли Нейстрелиц, то ли Нейштрелиц. В письмах подчеркивалось и настаивалось на этом месте службы, и Елена Федоровна верила, что все так и есть. Письма приходили, как и обещал, всегда пунктуальный и точный Сева, один раз в месяц. Это тоже было связано с опасением за жизнь матери. Нельзя было ее волновать. Она чуть не умерла, едва спасли в кардиоцентре, когда полгода назад письма не было почти два месяца.

Ира вошла в комнату, взяла у матери конверт, распечатала и начала читать. Текст был рядовой, обычный. Что в основном интересует и может порадовать мать? Жив ли, здоров? Как кормят? Не обижают ли? И письма пытались радовать, рассказывать о том, что была хорошая солдатская банька, шло подробное описание солдатского харча, с длинным перечислением продуктов, которые в ту пору встречались не во всех магазинах – Германия все же! – о том, что ребята хорошие, дружные, командиры внимательные и заботливые...

Смеркалось, в комнате стало темней, и Ирина включила яркий верхний свет.

Чтение писем стало традицией, почти обрядом в этой маленькой семье. Елена Федоровна слушала внимательно, старалась запомнить текст письма, радовалась за сына. Некоторые места прочитывались дважды. Привычно, в присущем одному только Севе стиле, шло описание солдатской жизни.

Продолжили чтение, и Ирина радостно вскрикнула:

– Ма! Севе присвоили звание сержанта!

В другом месте письма расхваливалась посылка, которую месяц назад мать отправила Севе. Но «присылать больше не надо, ничего не надо, потому что у нас здесь все есть...»

– Ну вот, видишь, – радовалась Елена Федоровна, – а Кузнецова говорила, что ее сыну в Германию посылки не доходят! Вот заглянет, я ее порадую. Ты не знаешь, Ирочка, она не заболела? То часто заходила, а то вот уже почти полгода нет.

– Я уж говорила, мам, – отвела глаза Ирина, – она к дочери на Север уехала пожить, пока Генка в армии.

Письмо оканчивалось обычными поцелуями, пожеланиями здоровья, приветами друзьям и знакомым.

Пока читали, за окном совсем стемнело. Осенний ветер постукивал сучьями старых тополей за окном. Поужинали. Ирина прибрала, помогла матери умыться, уложила ее в постель:

– Мам, ты спи, я ненадолго.

Что ж, дочь взрослая, нужно устраивать личную жизнь.

Ира вышла из дому, дошла до неподалеку от них расположенной воинской части и стала ждать. Через проходную проскочил рядовой, подбежал к девушке:

– Привет!

– Привет! Принес?

– Да, бери, только быстро, а то сюда дежурный по части идет. Все, удачи, я побежал, – у КПП обернулся и крикнул: – Ир, ты, если что, приходи еще, поможем. Да, и еще. Сержант может быть заместителем командира взвода. А вилок солдатам не дают, все ложками лопаем. Ну, пока, – махнул рукой и скрылся в ярком прямоугольнике проходной.

Ира вернулась домой, заглянула к проснувшейся матери:

– Мам, я дома, спи.

– Ирочка, ты письмо Севушке напиши.

– Да, мама, прямо сейчас и сяду.

Пока Ира приготовила место на кухонном столе, переоделась в домашнее, Елена Федоровна заснула. Ирина заглянула в комнату матери, чтобы выключить свет, и посмотрела в лицо спящей. Подумала о том, что врачи не дают больше года при таком сердце, даже если уход будет идеальный и лекарства самые современные. Сильно сдала мама. Если бы знала, почему Кузнецова перестала заходить!