Въ такомъ положеніи находились дѣла, когда у Сервантеса зрѣлъ планъ подготовить ударъ рыцарскимъ романамъ. Мало извѣстный, покинутый человѣкъ, не имѣющій въ своихъ рукахъ другихъ средствъ, кромѣ ума и пера, задумалъ направить свои силы въ уничтоженію заблужденія, до тѣхъ поръ существовавшаго, наперекоръ здравому смыслу и всевозможнымъ законамъ. Но оружіе, съ которымъ онъ вышелъ на борьбу съ безуміемъ, было обоюдоострымъ мечомъ, — оружіемъ насмѣшки и побѣда его была такъ совершенна, что со времени появленіи Донъ-Кихота не вышло ни одного рыцарскаго романа, не было даже издано вновь котораго-нибудь изъ старыхъ. Съ той поры и до нашихъ дней, говоритъ Тикноръ, они исчезли такъ совершенно, что, напротивъ, принадлежатъ теперь въ величайшимъ рѣдкостямъ и представляютъ единственный въ своемъ родѣ примѣръ того, какъ сильнымъ умомъ и мѣткою насмѣшкою можно иногда уничтожить цѣлую вѣтвь литературы, цвѣтущую и всѣми любимую, у народа великаго и гордаго. Какъ ни громаденъ, однакоже, былъ результатъ появленія Донъ-Кихота, тѣмъ не менѣе, на первыхъ порахъ книга не произвела всего ожидаемаго дѣйствія. Между испанскими историками литературы сохранилось преданіе, что Сервантесу только съ помощію хитрости удалось всучить книгу въ руки образованныхъ людей. Подъ заглавіемъ «Buscapie», онъ издалъ будто-бы брошюру, въ которой хотя и осторожно, но осязательно, далъ понять, что забавная, повидимому, книга заключаетъ ѣдкую сатиру на важнѣйшихъ придворныхъ людей и преимущественно на любимца короля, герцога Лермы и Кальдерона «придворнаго». Если слухи эти справедливы, то они доказываютъ только, что Сервантесу хотѣлось привлечь публику лакомымъ кускомъ, а вовсе не то, чтобы сатира на королевскихъ придворныхъ была его настоящею цѣлью.

Остроумная критика цѣлые два столѣтія пыталась истолковать по своему Донъ-Кихота и навязать его автору тенденціи и взгляды, отъ которыхъ онъ былъ также далекъ, какъ его время отъ нашего. Только полнѣйшее неумѣнье оцѣнить произвольное и непроизвольное творчество Сервантеса могло привести къ подобнымъ абсурдамъ. Намѣреніе его заключалось, по всѣмъ вѣроятіямъ, въ томъ, чтобы показать противуположность между поэзіей и прозой въ человѣческой натурѣ, или между геройствомъ и великодушіемъ съ одной стороны и холоднымъ эгоизмомъ съ другой, откуда и беретъ начало то заблужденіе, что онъ хотѣлъ изобразить дѣйствительную жизнь. Но, какъ сказалъ совершенно справедливо Тикноръ, метафизическія тонкости совсѣмъ не соотвѣтствуютъ духу его времени, которое не было нисколько склоннымъ такой общей и философской сатиры и, кромѣ того, не соотвѣтствуютъ и личному характеру Сервантеса, насколько мы его знаемъ. Онъ былъ, повидимому, полонъ дружеской довѣрчивости и человѣческой доброты; а также и вся жизнь его противорѣчила лишающему бодрости отрицанію всего возвышеннаго и великаго, которое необходимо предполагается при такомъ объясненіи Донъ-Кихота. Критика, которая хочетъ быть справедливою, должна судитъ преимущественно по самому сочиненію, по собственнымъ словамъ писателя. Уже въ предисловіи къ первой части совершенно ясно говорится: «Сочиненіе это не имѣетъ никакой другой цѣли, кромѣ той, чтобы уничтожить авторитетъ и уваженіе, какимъ пользуются рыцарскіе романы у читающей публики и вообще въ свѣтѣ«, а черезъ десять лѣтъ Сервантесъ заключаетъ вторую часть словами: «У меня не было другаго намѣренія, какъ возбудитъ отвращеніе людей къ лживымъ и безсмысленнымъ сказкамъ, въ формѣ рыцарскихъ романовъ, значеніе которыхъ уже подорвано исторіею моего правдиваго Донъ-Кихота и скоро должно пасть окончательно». Почему-же намъ не вѣрить этому заявленію автора, если мы знаемъ, какимъ значеніемъ пользуется въ Испаніи каждая отдѣльная вѣтвь литературы?

Очевидно Сервантесъ хотѣлъ написать только сатиру противъ упомянутыхъ романовъ и предать ихъ общему осмѣянію, чтобы люди, убѣдившись въ ихъ нелѣпости, перестали придавать прежнее значеніе. Но перо генія, по остроумному замѣчанію Гейне, всегда выше его: оно захватываетъ гораздо больше его случайныхъ намѣреній и поэтому Сервантесъ, самъ ясно того не сознавая, написалъ великую сатиру противъ человѣческаго самообольщенія. Если съ нами согласятся въ этомъ, то мы допускаемъ смыслъ Сервантесова Донъ-Кихота, вычитанный въ немъ эстетикою: это произведеніе представляетъ борьбу между идеализмомъ и реализмомъ; длинный и тощій ламанхскій рыцарь есть воплощеніе идеальной восторженности вообще, а толстый оруженосецъ реальный разсудокъ и оба они въ тоже время представляютъ пародію собственнаго пафоса. Фиганръ видитъ даже въ Донъ-Кихотѣ и его оруженосцѣ не разногласіе между единичнымъ мечтателемъ и единичнымъ прозаикомъ, а вѣчную противуположность односторонняго идеализма и реализма и хвалитъ это сочиненіе, какъ настоящее художественное произведеніе, потому что въ немъ индивидуальность окраски соединяется съ универсальностью значенія.

Чтобы осуществить идеалъ рыцарства, Сервантесъ представляетъ ламанхскаго дворянина съ мозгомъ воспламененнымъ чтеніемъ рыцарскихъ романовъ, но въ тоже время представляющаго настоящую рыцарскую фигуру, человѣка, исполненнаго чувства чести и восторженности, бодрости, отваги и достоинства. Онъ соединяетъ въ себѣ всю отвагу героевъ, всѣ добродѣтели цѣлаго рыцарства, имѣя передъ глазами фантастическіе образы, которые свели его съума. Онъ хочетъ осуществить еще разъ золотое время странствующаго рыцарства, давно уже превратившагося въ прахъ. Вѣрный рыцарскимъ обычаямъ, онъ выбираетъ себѣ оруженосца, представляющаго съ нимъ полнѣйшую противуположность, — хотя добродушнаго и честнаго, фанатически преданнаго своему господину, но невѣжественнаго и легковѣрнаго, неуклюжаго и эгоистичнаго, обжору и лжеца, словомъ — реалиста съ ногъ до головы.

Вполнѣ вооруженные и снабженные провіантомъ, оба выѣзжаютъ изъ родной деревни на поиски приключеній, которыя разгоряченная фантазія рыцаря видитъ и находитъ на каждомъ шагу: вѣтряныя мельницы принимаетъ онъ за великановъ, стадо овецъ — за цѣлое войско, галерныхъ каторжниковъ — за испанскихъ ноблей и каждый шинокъ — за дворецъ; тогда какъ оруженосецъ его по своей непосредственности, не сознавая даже своего юмора, превращаетъ чудныя видѣнія своего господина въ голую прозу дѣйствительности. Это постоянное столкновеніе идеала съ суровою прозой дѣйствительной жизни, пафоса стараго времени съ настоящимъ должно приводить въ самымъ страннымъ результатамъ, которые постоянно подтверждаетъ справедливость геніальныхъ словъ: du sablime au ri'd'cule il u y' a qu ùn pas, пока наконецъ наши представители идеализма и реализма, помятые и тѣломъ и душою, возвращаются на родину. Но на этомъ, какъ поясняетъ Сервантесъ, исторія ихъ далеко еще не кончена. Этимъ заключается первая часть. Послѣ ея появленія мы не имѣемъ никакихъ свѣдѣній о Сервантесѣ почти въ теченіе восьми лѣтъ; только въ 1613 году, когда онъ издаетъ свои новеллы, мы встрѣчаемъ его имя и, въ предисловіи въ этому собранію прекрасныхъ сочиненій, онъ обѣщаетъ вторую часть Донъ-Кихота. Но когда онъ дошелъ до 58 главы въ Фарагонѣ (1614), появилась вторая часть Донъ-Кихота. Авторъ ея былъ извѣстный Алонзо Фернандецъ де Авеллаведа изъ Тардезильяза, подъ именемъ котораго скрывалось какое-то духовное лицо и вмѣстѣ съ тѣмъ писатель комедій. Въ этомъ литературномъ фактѣ, единственномъ въ своемъ родѣ, удивительно то, что подражатель и продолжатель какъ будто угадываетъ содержаніе еще неоконченнаго образца. Книга, написанная безъ генія Сервантеса, хотя автору ея и удавалось по временамъ попадать въ тонъ съ Сервантесомъ, не заслужила бы никакого вниманія, еслибы образецъ не получилъ уже такого громаднаго значенія. Но самъ авторъ уничтожилъ себя, стараясь всѣми силами унизить образецъ и насмѣхаясь надъ поэтомъ, надъ его старостью, страданіями и даже надъ его ранами, заслуживающими глубокаго уваженія. Къ сожалѣнію, раздраженіе, возбужденное въ Сервантесѣ этимъ возмутительнымъ литературнымъ подлогомъ, о которомъ онъ много говоритъ во второй части, не осталось безъ вліянія на дальнѣйшую обработку его произведеній. Сервантесъ работалъ быстро до конца и пришелъ къ нему гораздо раньше, чѣмъ предполагалъ. Вторая часть, оконченная въ февралѣ 1615 г., появилась осенью слѣдующаго года. Такимъ образомъ Донъ-Кихотъ представляетъ пятнадцатилѣтній трудъ и если первая часть его есть произведеніе шутника, то вторая, появившаяся спустя десять лѣтъ, есть произведеніе философа. Въ этой второй части Донъ-Кихотъ снова выходитъ искать приключеній, которыя становятся еще богаче и фантастичнѣе и носятъ еще болѣе романтическій характеръ, чѣмъ въ первой части, но здѣсь они не имѣютъ такой типической физіономіи, не такъ глубоко запечатлѣваются въ народной памяти, вслѣдствіе чего первая часть стала такъ популярна, что послужила источникомъ возникновенія множества пословицъ и поговорокъ.