— Вот бы борзо ударить на них сей часец конникам, дабы и ворот затворить не поспели! — крикнул на скаку Борис Захарьевич.

Проскакав с полверсты, они встретили воинов, отступавших от града.

Узнав тверского воеводу и княжича Ивана, они поклонились и сказали печально:

— Прогневали мы господа! Воевода наш стрелой пробит в грудь…

Застыл весь сразу от горести княжич Иван, не сказал ни единого слова и, забыв о времени, не знал, сколько ждали они с воеводой, пока не принесли на широкой доске Юшку Драницу. Бледен был молодой воевода как мел, а в груди торчала большая толстая стрела, — из самострела была пущена и даже кольчугу пробила. Раненый медленно открыл глаза на приветствие Бориса Захарьевича и, узнав воеводу тверского и княжича, улыбнулся тихой и горькой улыбкой. Потом, сделав усилие, сказал слабым голосом:

— Башня-то у них, где мы тын сожгли, вельми ветха… На нее приступ ведите, а пушек она и вовсе не выдержит.

Закрыл он глаза, помолчал и, взглянув на княжича, тихо молвил:

— Скажи отцу, Иване, не так сталось, как я мыслил. На все воля божия… Прости мя, господи…

Он поднял руку, чтобы перекреститься, но рука, задрожав, упала, как плеть. Закрыл лицо руками воевода Борис Захарьевич, а воины заплакали, и полились слезы у княжича Ивана. Всхлипнул он вдруг, но, тотчас же сдержав свои рыдания, молча поехал вслед за Борисом Захарьевичем.

На третьи сутки прискакали к Угличу конники тверские, а за ними в тот же день на ямских лошадях примчались дровни с пушками и со всяким для огненной стрельбы припасом под начальством славного пушечника Микулы Кречетникова. Обрадовались ему воеводы Борис и Семен Бороздины, как светлому празднику, а Василий Васильевич и того более.

— Сам бог послал мне столь милого брата, друга столь могучего! — воскликнул он громко и, обратясь к сыну, добавил: — Век помни, Иване, услугу сию от тестя своего…

— Повели, государь, совет доржать, — молвил воевода Борис Захарьевич. — Надобно за ночь все изготовить, а наутро почнем ко граду приступать.

Совет длился самое малое время. Воеводы тотчас ушли, и княжич Иван, отпросившись у отца, пошел с ними в сопровождении Васюка.

— Учись ратному делу, Иване, — сказал Василий Васильевич, — а тобя, Борис Захарыч, молю яз, не оставь сына моего попечением, убереги от всякой беды…

— Гребта моя, государь, о нем, как о сыне родном будет, — кланяясь, промолвил воевода.

Когда же Васюк поцеловал руку Василия Васильевича, тот тихо шепнул ему:

— Храни его, Васюк.

— Как зеницу ока хранить буду, — так же тихо ответил Васюк, — богом клянусь.

Когда княжич Иван вышел во двор из светлой горницы боярских хором, где остановились великий князь Василий Васильевич и воеводы, показалось ему, что кругом непроглядная тьма. Но немного спустя в этой тьме, будто туман, забелел снег на земле, а небо обозначилось темной синевой, среди которой рдели и словно золотыми ресницами мигали далекие звезды. Млечный Путь жемчужной дорогой разостлался поперек ясного неба. Будто колючей рукавицей мороз провел по щекам, и княжич зябко вздрогнул и потянулся, чувствуя за спиной под полушубком холодные струйки.

Подвели к крыльцу лошадей, а вслед за тем где-то сбоку четко застучали копыта, поскрипывая в твердом снегу, и конная стража темным пятном вынырнула из-за хором и тоже стала у крыльца.

Воеводы молча садились на коней, позевывали, быстро крестя рот. Васюк помог Ивану вскочить на горячего рослого жеребца. Потом старик сам, только дотронувшись рукой до своего коня, сразу оказался в седле, будто взлетел вверх.

Когда пошли малой рысью, Иван услышал, как Борис Захарьевич кому-то приказал:

— Вот туды, в бор, вели враз пригнать сотню плотников и рубленников с топорами!..

— Токмо сей же часец, немедля, — прогудел голос тверского пушечника Микулы, — а еще кузнецов десятка два!

Половина конников из стражи рассыпалась в разные стороны, и всадники один за другим исчезли среди белесого сумрака ночи.

Воеводы ехали шагом.

— Вишь, Иване, — сказал Борис Захарьевич, — ночь-то какая. Добры такие ночи для ратного дела. Будто и все видать, да и не видать ничего.

Трепещет вот свет ночной, а отъедет конник от тобя на десять шагов и будто потонет. Помнишь, как на рассвете Драница, царство ему небесное, тын у башни сожег? К самой башне он подошел, а угличане и не подозрили.

— Жалко мне Юшку, — тихо молвил Иван и задумался.

Второй раз видит он смерть. Первый раз по дороге к Сергиевой обители, когда Васюк заколол волка, а зверь, умирая, прямо в глаза ему посмотрел. И теперь вот, недавно совсем, умер перед ним храбрый и красивый литвин.

Жалость снова поднялась в его сердце. Стало досадно и горько.

— Пошто, Васюк, люди умирают? — неожиданно спросил он своего дядьку, ехавшего рядом. — Пошто бог так устроил?

Васюк, смущенный и даже слегка напуганный неожиданными, а может быть, и греховными мыслями княжича, медлил с ответом, не зная, что сказать. Иван нетерпеливо ждал и дважды повторил свой вопрос.

Вдруг слабо долетевший до него стук топоров и заблестевшие в бору огоньки обратили его мысли совсем в иную сторону.

— Плотники там? — спросил он Васюка.

— Плотники, Иване, плотники, — быстро ответил тот, радуясь, что разговор перешел на знакомое и понятное ему, — туры да пороки там рубят!

Ну-ка, Иване, подгони коня-то, вишь, воеводы насколь вперед нас уехали!..

Когда княжич Иван вслед за воеводами въехал в кондовый бор из столетних великанов, стук топоров загудел и зазвенел со всех сторон. То здесь, то там то и дело раздавался короткий сухой треск, и вслед за тем, после краткого затишья, слышался глухой шум и шорох огромной лесины, ломающей сучья соседних деревьев. Иногда Иван близко видел в темной прогалине бора при свете полыхавшего костра, как могучая лохматая ель, дрогнув вся и на миг застыв неподвижно, вдруг начинала медленно крениться набок и затем стремительно падала. Тотчас же около поверженного лесного богатыря мелкой дробью начинали стучать топоры, обрубая ветви и сучья, и тут на глазах из живого красивого дерева получалось длинное бревно с вязкой и крепкой древесиной. Кузнецы оковывали его комлевый конец железными обручами, вбивали на поверхности среза толстые железные клинья и скобы, делая таким образом голову тяжелого тарана. Потом подвешивали его внутри башни с крышей и стенными щитами, прикрывавшими воинов во время приступа от стрел и камней, от кипящей смолы и воды, низвергавшихся со стен осажденного града.

— Бревна-то окованы, Иване, на ремнях али на веревках к стропилам пороки вяжут их, а порок-то, как башни, в один ярус, — сказал Васюк. — Прикатывают его к самым воротам аль к стенам и бьют их денно и нощно.

— А как бьют? — спросил Иван.

— Вон стоят внутри порока и, как язык у большого колокола, бревно раскачивают. Раскачивают, раскачивают да комлем со всей силы в ворота и вдарят. И бьют, пока ворота не рухнут…

— А туры? — спросил Иван.

— Туры похитрей будут, — ответил Васюк, — да вон, глянь на полянку.

Вишь, башня там уж изделана на три яруса. Башня сия и есть тур. Подъедем к ней, сам увидишь.

На полянке при свете трех костров возвышалась крепкая башня из тяжелых бревен на огромных широких полозьях, чтобы не вязла она и могла передвигаться по снегу. На площадке верхнего яруса — бревенчатые стены, а в них прорублены бойницы для пушек.

— Вот подкатят много таких туров к стенам града, будто его новой стеной деревянной опояшут, да из пушек и бьют в него…

Не заметил Иван, наблюдая за работой плотников и кузнецов, как посветлел бор, будто реже он стал, а из темных туманных холмов каких-то все ясней и отчетливей выступают теперь засыпанные снегом и покрытые инеем сосны и ели.

Пылающие костры меркнут, превращаются в груды рдеющих углей, над которыми еще бьются блестящие язычки прозрачного пламени, но они не дают уж никакого света…

— Княжич где? — услышали крики Иван и Васюк. — Где туточки княжич?