— Что ж, княгинюшка, не на богомолье ли вы едете всем семейством в Кирилло-Белозерский монастырь? Бают, и князь можайский с вами? Святое деете, святое, дай вам бог…

— Истинно так, государыня, — оживившись, ответил дьяк, смакуя варенье, — истинно!

— Дай-то бог, — молвила Софья Витовтовна. — Может, образумит господь племянника-то моего, а твоего мужа, Софьюшка. Пусть помолится. Зря идут у нас усобицы и кровь сирот льется. Миру надобно быть меж князьями. Вот и покойный князь Юрий Димитрич тоже против сына моего мыслил, из Москвы в Коломну заточил, а Москва-то вся и перейди в Коломну… Ну, да что о том баить. Все грешны мы, а яз хочу токмо мира для всех. Хочу, дабы сии качели диаволовы прекратить. Подумай и ты, дьяче, пошто же князи, яко малые дети, на доске качаются: то один вверх, а другой вниз, потом другой вверх, а первой-то вниз летит…

Старуха задумалась, прикрыв лицо рукой, а сама сквозь пальцы за княгиней и дьяком следит. Видит, глупа княгиня-то, ничего собрать в уме не может, а дьяк понял, что его умыслы все раскрыты, но что ему делать — не сообразит.

Встала вдруг Софья Витовтовна во весь рост, могучая, грозная старуха.

Встали и гости.

— Ты, Софьюшка, не гневись на меня, — начала властно старая княгиня. — Ништо не разумеешь ты в государствовании. Ты же, Федор Лександрыч, брось прятки да жмурки, не по зубам ни тобе, ни князю Димитрию укусить меня. Так и повестуй ему слово мое. Буду, когда понадобится, заступницей ему для-ради мира с сыном моим. Токмо мир-то тогда станет, — строго добавила она, — когда князь Димитрий отступит от великого княженья, а сам пойдет в вотчину в свою, в Галич. Вот ему слово мое. А вы будьте здравы…

Софья Витовтовна, слегка кивнув головой, отпустила смущенных и оробевших гостей.

Уж затемно пришел Дубенский к Димитрию Юрьевичу, когда тот и трапезу вечернюю кончил за столом у княгини в покоях. Уйдя от жены, сидел он один и медленно пил крепкий мед.

— Ну что вызнал? — встретил он дьяка вопросом. — Враз сказывай, Федор Лександрыч.

— За мир старая княгиня, — ответил, усмехаясь, Дубенский. — Токмо Москву за Васильем хочет, а тобе Галич жалует…

Шемяка вскочил с места и крикнул:

— Ишь, старая ведьма! Яз в дугу ее согну.

— Не согнешь ее, государь, — тихо возразил дьяк, — из крепкого дуба старуха. Страшно с ей спорить…

Федор Александрович живо и ярко рассказал все, как было, что говорила Софья Витовтовна, и намек ее на Коломну, и то, что сразу она единым взглядом своим все поняла и разгадала.

— Скрыть ништо нельзя от нее, — закончил дьяк. — Брось, говорит, жмурки и прятки…

— Сатана, а не баба! — крикнул Шемяка. — Сквозь землю видит, проклятая! Помню ее еще на свадьбе Василья! Страшная баба. Княжич Иван, бают, в нее пошел…

Димитрий Юрьевич задумался, отошел от гнева и успокоился.

— Думали мы тут с Никитой Костянтинычем, — начал он тихо, — и радости мало с ним надумали. Углич-то, мыслю, токмо отсрочка. Есть вести, что князь Борис обручил дочь с Иваном. Не оставит, значит, Василья без своей помочи. Из слов же твоих разумею, что тетка моя мира хочет и надеянье мне дает на Галич. Ежели она правду баила, то Василей-то из ее воли не выйдет, как она положит, так и будет…

— Истинно, — согласился дьяк, — такая государыня никаких препон не потерпит…

— Ну будя, — перебил его Шемяка, — будя о кознях сих. Утро вечера мудреней. Скажи, где и как Акулинушку ты приютил?

— Али забыл, государь, — повеселел и оживился Дубенский, — моя-то Грушенька — чухломская. Матерь ее здесь просвирней была, а ныне моим иждивением избу собе, как хоромы, построила. У просвирни той Акулинушка с Грушенькой. Дни и ночи ждет тамо твоя лебедушка князя своего…

Засмеялся князь Димитрий, будто моложе стал, нацедил по большой стопе водки себе и дьяку. Выпили разом и охмелели. Забыл все Димитрий Юрьевич, кроме Акулинушки, и чудится нежный голос ее, что звенит, грустит и смеется, и душу и сердце в полон берет.

— Федор Лександрыч, — говорит он тихо и нежно, будто малый ребенок ласковый, — вези меня к Акулинушке… Восемь ден не видал ее!..

Глава 9. Огненная стрельба

В ту пору как Василий Васильевич с воеводами тверскими начал град Углич окружать, силой своей совместно с подсобными полками князя Бориса Александровича, пригнали сюда нежданно-негаданно из далекой Литвы братья князья Ряполовские да брат родной государыни, князь Василий Ярославич Боровский. С ним же из Литвы прибежали и воеводы государевы: князь Семен Оболенский, Федор Басёнок, князь Иван Стрига, Иван Ощера с братом Бобром, Юшка Драница, Русалка, Руно, и многие другие из бояр и боярских детей были тут с полками из московских людей.

Случилось это, когда княжич Иван с отцом и воеводами сидели за обеденной трапезой в хоромах убежавшего Шемякина боярина. Поспешно войдя в покой, начальник княжой стражи объявил о прибытии князей и воевод из Литвы.

— Зови, зови сей же часец, — радостно воскликнул Василий Васильевич. — Всех веди враз!

Но звать было не надобно: двери распахнулись, и княжич Иван увидел и узнал широкоплечего могучего старика с курчавой седой бородой. Это — старший из братьев, князь Иван Ряполовский. Рядом с ним торопливо вбежал белокурый, совсем еще молодой князь Василий Ярославич. Других всех тоже узнал Иван, но задержал невольно взгляд свой на воеводе нижегородском Юшке Дранице. Нравятся Ивану лицо и глаза его — особый человек этот Драница: светлый и печальный, иной какой-то, не как все прочие.

Шумно вошли они все, смеясь и ликуя, но вдруг тревожно остановились и смолкли.

Нельзя было сразу узнать великого князя.

Только ведая, что ослеплен Василий Васильевич, и видя рядом с ним княжича Ивана, признали они в седом старике с изуродованным лицом государя своего.

— Будь здрав, государь! — первым начал Иван Ряполовский, но густой и низкий голос его задрожал и пресекся.

— Иван Иваныч! — крикнул Василий Васильевич, вскочив со скамьи. — Челом бью тобе, княже! Спас и сохранил еси сынов моих милых…

Он радостно плакал и, шаря впереди себя руками, пошел на голос Ряполовского. Тот не выдержал этого и, всхлипнув, как ребенок, бросился к Василию Васильевичу. Обнялись они, лобызая друг друга. От волненья словно окаменел княжич Иван, стоит неподвижно, не отирая слез, а перед глазами его мелькают: и Сергиева обитель, и побег к Ряполовским, и Муром, и встреча с Шемякой, и Углич, где впервые увидел он ослепленного отца. В единый миг все пронеслось перед ним со всеми подробностями.

Очнулся княжич Иван, словно пробудился от тяжелого сна, и видит: веселеют у всех лица, а князь Иван Ряполовский уже гудит:

— Счастлив яз, государь, что род твой княжой уберег. Помог нам господь!..

Обнимается и целуется с Василием Васильевичем шурин его, князь Боровский.

Прошла уже горечь первой встречи с государем, только один Драница все еще стоит, и слезы бегут из его больших красивых глаз.

Не выдержал почему-то этого княжич, обогнул стол, подбежал он к Дранице, обнял его, заплакал и, поцеловав, пошел к Ряполовскому, простиравшему к нему объятия.

В конце трапезы развеселились все, и решено было требовать от Углича, чтобы отворили ворота они великому князю на полную его милость.

— Войска у нас много прибыло, — говорит Василий Васильевич, — и воеводы мои все опять под рукой моей.

— А не отворят, — горячо воскликнул Василий Ярославич, — то приступати надо ко граду!..

Начались военные споры, но Василий Васильевич, видимо, полагаясь более на тверских воевод и переводя разговор на иные дела, заметил кратко:

— О приступе будем думать, когда Борис Захарыч укажет, а ты, Василий, скажи, какие ковы кует для Руси король польской? Пошто он тя и прочих повелел Литве пропустить к собе, а после на Русь отослал?

— Мыслю, — ответил Василий Ярославич, — корысть великая для круля польского межусобия наши. Круль, как и татары, хочет, чтобы мы били друг друга, а поляки земли наши занимать будут…