Он пожевал беззубым ртом и горестно замолчал. От амбара, возле которого стоит сруб, ближе и ближе подводят чернобородого мужика со связанными за спиной руками. Вот он стоит уж у крыльца, бледный весь, губы дрожат. Смотрит он в ворота, видит старика отца и жену, хочет что-то крикнуть им, но сдерживается, хмурит упрямо брови.

— Какие за Николкой недоимки? — кричит дворский, обращаясь к дьяку.

Дьяк смотрит в бумагу и громко читает:

— «Николка, сын Фектиста Щегленка, гусей двух да барана не дал…»

— Волк ты, Ипатыч, волк лютый! — кричит мужик в ярости и, упав на колени перед боярином, молит: — Помилуй, господине! Пожди до осени, до Егорья-зимнего! Я те барашками отдам…

Но боярин делает знак дворскому, и слуги набрасываются на Николку, обступая со всех сторон. Мелькают взмахи руки с батогами, сверлят воздух вопли избиваемого на правеже, надрывается плачем, причитает жена его.

— Ироды окаянные! — не стерпев, грозно прогудел Ермилка-кузнец. — Для сирот хуже вы татар поганых!..

Но старик Щегленок, что сноху останавливал, ткнул в бок кузнеца и молвил с досадой:

— Дурак ты! Прикуси язык-то, покуда цел! На том и мир стоит, дабы сильный да богатый сирот теснил. Оно от дедов повелось: один с сошкой, а семеро с ложкой…

Сердито оглянув изумленного кузнеца, быстро пошел Фектист Щегленок к воротам, побежал потом по двору, звонко выкликивая:

— Стой, стой! Слушай, Ипатыч, слушай! Слово боярину! Слово боярину!

Стой же, стой, окаянные!..

Битье прекратилось. Слуги боярские закопошились возле избитого, подняли его на ноги, поддерживая подмышки, чтобы не упал. Ермилка глядел на бледное, искаженное от боли лицо Николки. Тот, увидев отца, бегущего к боярину, нежданно и так ласково усмехнулся, что от этой слабой усмешки дрогнуло у кузнеца сердце и защипало в носу.

— Господине, — валясь в ноги боярину, восклицает Фектист, — господине, смилуйся! Возьми телку за все, а я те куропаток да тетерок еще за остатки малые петлями да сетками наловлю… Господине, отпусти сей часец Николку моего… Вот те хрест, все изделаем мы с Николкой-то!..

Боярин сурово оглядел Щегленка и его сына и сказал громко дворскому:

— Ослобони. Пусть идет Николка, да чтоб было бы все как сказано!

Пока слуги развязывали руки Николке, дьяк достал перо из-за уха и, приложив лист к спине одного из слуг, обмакнул перо в чернильницу и приписал за Николкой телушку, куропаток и тетерок, зачеркнув барана и пару гусей.

От ворот боярских повели Николку под руки отец и женка Николкина — Марфутка. Мужик еле шел, кряхтел и охал при каждом шаге.

— Ишь, черти проклятые, — тонко выкрикнул вдруг отец Николки, — как икры-то ему избили!..

— От прошлого разу, — слабо отозвался сын, — ноги-то еще не зажили, а они по больному, дьяволы, били…

Не прошли сироты и ста шагов от боярского двора, как там еще кого-то на правеж поставили. Зачастили глухие удары, а крику нет — стоны только жалобные.

— Еще бьют, живодеры! — злобно проворчал кузнец Ермила.

— Игнашку кривого, — заговорил прерывисто Николка. — После меня его черед… Его шестой раз бьют, меня ж токмо третий… Батюшка надо мной сжалился…

— А коровушки-то у нас не будет, — вдруг заголосила Марфутка, вспомнив о телке, — полгода растила-холила…

— А ты хочешь, как у Оленки? — прошипел старик. — Забьют вот они Игнашку! Слышь, и крику у его нет — стон токмо. Ослаб совсем мужик-то.

Станет, дура, вдовой, а вдова да девка-сирота — что горох при дороге.

Кажный прохожий щипнет.

Смолкла женка, а Николка опять ласково улыбнулся старику и перевел глаза на кузнеца, словно гордясь отцом.

— Умен ты, Фектист, не знаю, как тобя по батюшке, — начал кузнец.

— Карпыч, — подсказал сын.

— Верно, Фектист Карпыч, — продолжал Ермила. — А вот наши дровни.

Сади сюды сына-то. Подвезем. В вашем Макарове нам стоять с обозом велено…

— Сади, сади, дед, — заторопился кологрив. — Мы-то сами слезем. Слава богу, доехали…

— А вы со своими возами ко мне, — ласково сказал старик. — Сколь их у вас, два, что ль? Три, баишь? Ну, и три не беда. Токмо сена у меня нетути.

Солома одна. Вы ж двое не разорите нас: кисельку овсяного дадим, каши пшенной сварим с салом, только вот с хлебушком худо, с лебедой у нас хлебушко-то. Ну, да верно я боярину-то говорил, ловок я тетеревей, куропаток и прочих промышлять! Угостим дичиной…

Фектист Карпыч замолчал, поддерживая сына на возу и привычно шагая у самых санных полозьев. Однако молчать долго он не мог.

— Вот Николка-то мой женку свою жалел, — снова начал старик, — да и телушку-то жаль: на молоко надеялись. Сына я боле всего жалею. Посуди сам: один он работник, я ему токмо подсобник, силушки прежней нетути.

— А работай на всех, — слабо заговорил Николка, — всех прокорми! И князю дай, и боярину дай, и на попов и на монастыри отработай, да еще война тя зорит! Князи за столы друг с другом бьются, а нас грабят да полонят…

— Верно говоришь, — степенно отозвался кологрив, — все им отдай, — а не дашь — изо рта последний кусок вырвут.

— А не вырвут, — крикнул кузнец, — батогами выбьют!

— Марфинька, — обратился к жене Николка, — беги-ка наперед в избу-то.

Штец разогрей, снаряди, что ведаешь. Матушка, чаю, с детьми смаялась…

— Ложись, сынок, на дровни, — заторопился Фектист Карпыч, — лежа-то не упадешь. Я хлев для коней приберу, а кобылу нашу в закут отведу, драки бы коло нее у коней не было…

Фектист Карпыч махнул рукой, словно недоволен был своей говорливостью, и стариковской трусцой побежал вслед за Марфуткой.

— И пошто побегли они? — спохватился вдруг Ермила. — Намного ль они ране нас будут!

— А мы и половины дороги не проедем, — возразил Николка, — как они к самой избе и шагом поспеют. Напрямки пойдут, а мы в объезд. Макарово-то на той стороне, а берег-то, вишь, крутизна какая, — на лошадях тут не въедешь. Нам же вон куда ехать, к мельнице самой! Тамо по плотине проедем, и берег тамо совсем низкой…

Ермила-кузнец и Федотыч, кологрив, обедали у Фектиста Карпыча. За столом сидели и хозяева с детьми, только одна Марфутка у края стола присаживалась ненадолго. Служила гостям она, подавая то шти, то кисель, то хлеб, то квас.

— Не ахти какая у нас яствушка, — сокрушалась старуха Евлампиевна. — А и то слава те, господи, что есть, а едим-то уже без маслица. Сальца есть малость, и за то господа хвалим…

— Ништо, мать, — шутил Фектист Карпыч. — Глянь вот на стены-то: вишь, тараканов сколь у нас, — стенка вся шевелится. К богатству, бают!..

Старик рассмеялся, а Марфутка опять зашмыгала носом и, заикаясь, сквозь слезы прохныкала:

— К бога-а-атству… А телушку-то за-а-автра к боярину ве-ести…

Молча утерла слезы рукавом и свекровь, а Панька, девчонка острая, смекнув в чем дело, заревела во весь голос:

— Ба-а-бунька, де-е-едунька, не давайтя боярину на-а-ашу Черна-аву-у-шку… Не дава-а-айтя!..

Она соскочила с лавки и бросилась к печке, где в углу была привязана телка, обняла ее за шею и зашлась от рыданий.

— Ишь, лешие толстопузые! — не выдержал кузнец. — И так вон люди в избах курных, будто в мыльнях, живут, голодуют, а тут и телушку рвут, окаянные!..

— Будя! — рассердился Николка. — Не реви, Марфутка! Панька, садись за стол… Будя, говорю! Мочи мне нет!

Бабы притихли, да и мужики замолчали. Ели без всякого разговора.

Кузнец, доедая кисель с сытой, оглядывал исподлобья стены, прочерневшие до блеска от многолетних слоев сажи, и грустно следил, как синеватые волны горького дыма медленно уползали через щели неплотно закрытых волоковых окон. Тоска грызла ему душу, а сказать было нечего.

Кологрив положил ложку, шумно вздохнул, перекрестился и сказал хозяевам:

— Спаси бог за хлеб-соль.

Закрестились вслед за ним и другие. Ермила, истово крестясь на образа в красном углу, тоже поблагодарил хозяев. Марфутка вместе со свекровью убрала все со стола, поскоблила ножом его толстую дубовую крышку, где шти были пролиты. Старуха стерла со стола тряпкой и снова поставила на чистое жбан с квасом и деревянные ковши для мужиков. Бабы же отошли с ребятами ближе к печке — посуду мыть. Кур потом из сеней пустили в избу погреться, поклевать лузги просяной и овсяной, замешанной на помоях, что после обеда остались…