— Одевай детей-то, — сурово сказал отец Мисаил. — Длинны будут, можно подол-то обрезать…
Взглянув на Ивана, он добавил:
— Ишь ты, господь взрастил: тобе и с мужика впору будет.
Васюк одел Ивана монахом и сам нарядился в рясу. Юрию не нашлось ничего подходящего — мал был, шапку чернецкую только надели.
— Князь-то — у гроба Сергия, — вздохнув, молвил пивной старец, — пономарь Никифор замкнул его во храме на ключ. Не был князю конь готов, ибо сам великий князь упреждение бунково лжой охулил…
Васюк досадливо дернул головой и сказал сердито:
— Поверил государь ворогам своим во лжи, а правды узнать не восхотел из-за гнева своего…
— Что ж, — вмешался Илейка, — надыть к Пивной башне идти, а то прискачут злодеи, весь двор займут. Сюды тоже нагрянут.
— И то, — засуетился отец Мисаил, — идем сей же часец. В ночи пришлет нам туда конюшенный старец двое саней об один конь, аз же снеди дорожной вам соберу…
Вышли все из келарских хором черным крыльцом прямо к собору Святой троицы. Илейка, держа на руках Юрия, шел рядом с отцом Мисаилом впереди, а следом за ними Васюк с Иваном.
Вдруг отец Мисаил сделал знак остановиться и прижался за углом к стене храма, маня всех к себе. Прижался к стене и княжич Иван, глядя вниз к Никольским воротам, куда молча показал всем пивной старец.
Снизу, взметывая снег, мчались во весь дух шемякины конники, а впереди них Никита Константинович с криком скачет, словно сбесил его кто.
Подскакал он вплотную к собору да у передних дверей, где конь его запнулся, пал прямо с размаху на камни, что при входе в помост вделаны.
Бросились конники на помощь боярину, подняли с земли, а он лицом бледен, едва дышит, шатается, будто пьяный…
— Наказует господь за измену, — прошептал отец Мисаил и, перекрестившись, добавил: — Исусе Христе, сыне божий, заступи и спаси государя нашего…
Конский топот и крики внизу заглушили молитву старца — сам князь Иван Андреевич со всем своим воинством в монастырь прибыл. Завидя боярина Добрынского, закричал он ему еще издали во весь голос:
— Где великий князь?
Но Никита Константинович еще не пришел в себя, и трудно ему было отвечать.
— Где великий князь? — уже сердясь, воскликнул Иван Андреевич снова, подъезжая к боярину. — Тобя, Никита Костянтиныч, спрашиваю; где князь?
Вдруг Иван услышал такой знакомый и словно чужой голос, вопиявший из храма:
— Брате, помилуй мя!..
Страшен голос от нестерпимой тоски и отчаянья, и сразу задрожали руки у Ивана, и словно разорвалось в груди от тоски и боли.
— Тата! Та… — не помня себя, вскрикнул он, но крик сразу пресекся под широкой ладонью Васюка, зажавшего княжичу рот.
А из храма все еще слышался громкий истошный вопль.
— Братие! — выкликал Василий Васильевич не своим голосом. — Не лишите мя зрети образа божия, и пречистыя матери его, и всех святых! Яз не изыду из обители сей и власы главы своея урежу здесь!..
Иван медленно отвел руку Васюка и, не слушая больше и ничего не видя кругом, покорно пошел за ним. Немного в стороне от них, держа Юрия на руках, шел Илейка возле отца Мисаила.
Медленно, словно в бездну, спускались они к Пивной башне, что стоит у самых Никольских ворот. Понял Иван все, что происходит, и враз заледенел весь.
Услышав голос великого князя, усмехнулся князь Иван Андреевич, слез с коня и подошел к дверям храма. И тихо кругом стало, ждут все, что будет.
Вот загремели железные двери южных врат — отворил их сам великий князь и стал на пороге. В руках у него икона, что лежит всегда на гробе Сергия.
Бледен Василий Васильевич, но глаза его огнем жгут, и вдруг тихо так сказал он Ивану Андреевичу, а будто копьем пронзил каждого:
— Братья, целовали мы сей животворящий крест и сию икону здесь, в церкви Живоначальныя троицы, у сего гроба Сергия: не мыслити нам зла друг другу, не хотети ни которому из братьев лиха…
Он вздохнул глубоко и с силой особой вопросил:
— Ныне ж не ведаю, что будет со мной…
Смутился князь можайский и, пряча глаза свои от великого князя, завилял лисьим хвостом, заговорил ласково:
— Господине! Государь наш! Ежели захотим тобе лиха какого, то будет лихо и над нами! Но творим мы сие христианства ради и твоего окупа. Увидят сие татары, с тобою пришедшие, и облегчат нам окуп, который ты отдать обещал…
Враз умысел весь — и Шемяки и можайского князя — ясен стал Василию Васильевичу. Ничего не сказал он, молча вошел в церковь, положил икону на место и пал ниц пред гробом чудотворца.
— Нет мне, кроме тобя, господи, ниоткуда помочи! — прошептал он и сильно зарыдал.
Трясясь и всхлипывая, стал он громко читать молитвы, и так это было тяжело и жалостно видеть, что все, даже князь можайский и Никита Константинович прослезились. Когда же великий князь затихать стал, Иван Андреевич отер слезы и, выходя из церкви, сказал боярину Никите вполголоса:
— Возьми его!
Смолк в это время совсем Василий Васильевич и встал с каменных плит, будто и не житель мира сего, чужой всему, что кругом него есть. Обвел он окрест пустыми глазами и тихо и горестно воскликнул:
— Где же брат мой, князь Иван?
Вместо ответа подскочил к нему боярин Никита Константинович и, грубо схватив за плечо, молвил с торжеством и со злобой:
— Поиман еси великим князем московским Димитрием Юрьичем!
— Воля божия да будет, — глухо сказал Василий Васильевич и перекрестился.
Как вошел княжич Иван в жилой покой Пивной башни, так и приник к окну, выходившему к собору Святыя троицы. Слюда в окне была закоптелая и поцарапанная — мутно через нее видать, и княжич, приподняв немного нижнюю половину, стал смотреть в щелочку.
У собора стояли конники и пешие воины, оцепив храм со всех сторон. Из южных врат вышел князь Иван Андреевич и пошел к хоромам келаря.
«Хорошо, что ушли мы оттуда, — подумал Иван, — а то бы…»
Мысли его оборвались сразу, и сердце упало, оторвалось словно. Видит он, как воины кучей вышли из южных же врат, а среди них его отец в одном теплом кафтане, без шапки. Низко склонил голову Василий Васильевич, словно хочет скрыть лицо. Вот и боярин Никита Константинович вышел веселый, кричит воинам своим:
— Щупай карманы боярские! Да и рухлядь бери — все за окуп пойдет! Их в полон брать не будем. Пусть в одних портах тут за грехи свои богу помолятся!..
С криком и хохотом рассыпались воины Шемякины по двору монастырскому.
Окружившая Василия Васильевича стража Шемякина ведет его прямо к Пивной башне, к голым саням, в которых чернец сидит вместо возницы. Жадно, неотрывно глядит на отца Иван.
— Тата, матунька… — шепчет он и добавляет: — Помоги нам, господи, сотвори, господи, чудо! Разрази громом Шемяку и всех слуг его, господи…
Подвели Василия Васильевича к саням, и, когда садился он, чернец накинул ему на плечи нагольный грязный тулуп и надел на голову овчинную шапку, какую сироты носят. Василий Васильевич даже не поправил шапки, надетой криво, и сел в сани, как мешок опустившись в них. Ничего будто не видит и не слышит он, а вдруг вот забеспокоился, поднял голову, словно взгляд сына почуял. Посмотрел он на Пивную башню, и увидел Иван глаза отца. Широко и горестно открыты они, тусклым взглядом осматривают окна башни, словно ищут; вот глядят прямо на Ивана, но ничего не видят и погасают совсем, как погас там, на охоте в Танинском, волчий глаз…
Уронил княжич голову на подоконник и горько заплакал. Вдруг дрогнул весь: кто-то за плечо его легонько взял.
— Не бойсь, — услышал он голос Илейки, — я с Васюком тутось. Не бойсь, сохранит господь государя-то, не выдаст злодеям…
— В Москву повезут, — добавил с печалью пивной старец Мисаил, — заточат, но руки поднять на государя законного не посмеют. Верь, отроче, перед церковью святой не посмеют изменники, ибо все отцы духовные за князя московского грозно голос возвысят!..