Оглянувшись назад, княжич увидел в дверях Семена Архипыча Бунко, что недавно отъехал от них к Шемяке. Переводя с недоумением глаза на отца, заметил Иван, как потемнел и нахмурился он, а ноздри его широко раздулись.

Бунко же шел быстро, торопясь скорей подойти к великому князю.

Сразу все замерло в храме, тревога охватила всех, а некоторые из бояр великого князя, что вместе с ним приехали, сменились с лица. Бунко тоже был бледен, и губы его дрожали.

— Великий государь, — заговорил Бунко, голос у него срывался, — великий государь, прости слугу своего… Токмо для-ради тобя и чад твоих, для-ради Москвы нашей…

— Ну? — резко перебил его Василий Васильевич. — Что тобе надобно, раб лукавый?

— Прости, государь, — продолжал Бунко. — Вести худые и грозные принес, прости за то…

— Какие вести?

— Идет на тобя князь Димитрий Шемяка да князь можайский ратию, идет со воем злом на тобя! Изгоном из Рузы на Москву идут…

Бунко смолк, опустив голову, а Василий Васильевич зло рассмеялся и, обратясь ко всем своим людям и к духовным отцам, громко воскликнул:

— Сии слуги неверные, они смущают нас, а яз со своей братией в крестном целовании! Не может так быти, лжа то на братьев моих!

И, гневом распалясь, приказал великий князь выгнать изменника своего из монастыря вон. Бунко же, устрашась гнева его, выбежал из храма к коню своему, а люди из княжой стражи погнались за ним.

Все это испугало Ивана. Вспомнил он предупреждения бабки, и казалось ему, что отец не так сделал, как нужно; а что нужно, Иван и сам не знал.

— Не гневись на меня, государь, — сказал в это время один боярин, — может, Бунко и зря баил, воровства ради, а может, и правду. Пошлю-ка яз к Радонежу еще воев десяток на всяк случай…

Иван обрадовался такому совету, но с тревогой смотрел на отца, ожидая, что скажет он. Василий Васильевич больше уж не гневался, а сразу стих, как всегда, и успокоился. Обратясь с улыбкой к боярину, сказал он весело:

— Посылай, Семен Иваныч! Ты, вижу, как и боярин Ховрин, страшлив вельми…

Среди густых лесов, зимой совсем непроезжих, вьются дороги только по речным руслам да по недлинным просекам между замерзших рек, там, где летом волоки были или гати настланы. Растянувшись в ниточку, скачет десяток воинов к Радонежу, где меж этим градцем и селом Воздвиженским, на самом угоре крутого берега Пажи, оставлен был Василием Васильевичем дозор.

За час проскакали конники из Сергиевой обители все четырнадцать верст до реки Пажи. Еще издали видят дымок от костра, и коновязи с конями, и воинов у самого костра.

— Ну и Дозор! Чтоб им пропасть! — кричит передовой Митрич. — Как на ладони сидят!

— И костер еще развели! Чай, пшено варят, — смеясь отозвался ближний конник. — А вон, гляди! Заметались, нас приметили…

— Ну и бараны! — крикнул опять Митрич. — Всполошились, а разуму нет, что мы с монастыря, а не из Москвы гоним. Вон Андреяныч шапкой машет, узнал…

Конники съехали с дороги, и сразу снег стал коням по брюхо. Шагом пошли, будто вброд по воде.

— Здорово, Андреяныч, — крикнул Митрич весело. — Не утонем мы тут?

— Не бойсь, — ответил, смеясь, Андреяныч, — глыбже девяти пядей[72] нигде нет!

— У нас один Гришуха утонул было, — крикнул рослый парень, — зашел вброд по самый рот! Ладно не вода, а то захлебнулся бы!..

Все захохотали, хорошо зная, что ростом Гришуха в обрез восемь пядей.

— Что? Сменять нас приехали? — спросил Андреяныч. — Иззябли мы тут, студено в сырости да на ветру…

— Где сменять! — злобно буркнул Митрич. — Шемяка, бают, окаянный, сюды идет, а может, и врут, на ветер лают. Пока же грейся вот, православные! Князь водки с нами прислал — у кажного по две сулеи. Нас десять, и вас десять — всем по одной…

— Го-го! — радостно зашумели кругом. — Да будет здрав государь наш!

— Садись к огню, у нас каша поспела!

— Попьем-поедим во славу государеву!..

— Пить-то пей, — сурово заметил Митрич, — а на дорогу гляди!

— Что глядеть-то! — усмехнулся Андреяныч. — Вон она вся на виду, отсюда ее до самого бора видать.

— А вас и еще лучше видать, за целую версту мы вас узрили… Эй, гляди, едут из бора-то…

На дороге показались многие сани-роспуски с кладью, закрытой рогожами, а на иных полстями из войлока. Позади же каждого воза один человек идет.

— То сироты монастырские, — засмеялся Андреяныч, — поди, рыбу под рогожами в обитель на возах везут, а мы и водку пьем, да страшимся…

— Бери ложки-то, — крикнул веселый рослый парень, — не кажный день пшено с водкой едим! Выпьем по полной, век наш недолгой!..

Он выпил и, крякнув, добавил со смаком:

— Нет питья лучше воды, коли перегонишь ее на хлебе!..

— Что и баить, — отозвался Митрич, — слеза хлебная…

— А обоз-то все идет, — удивлялся Андрияныч, — сколь добра чернецам везут!..

Возов двадцать выехало из бора и, растянувшись по дороге, подымаются в гору уже позади дозора. Вдруг всполошился малорослый Гришуха.

— Смотри, смотри, Андреяныч, — закричал он, — из леса воины скачут!..

Схватились все с мест, к коновязям бросились, чтобы на коней пасть, а позади них, видят, весь обоз остановился. Взметываются на возах рогожи и полсти, а из-под них воины в доспехах с каждых саней по двое вылазят, да и те, что по одному за возами шли, тоже в доспехах. Окружили мигом отряд Митрича со всех сторон, а тут и конники пригнали, к самому костру подъехали.

— Вяжи их, — кричит боярин Шемякин, Никита Константинович, — бери у них коней, имай снаряжение!

Переглянулся Митрич с Андреянычем и рукой безнадежно махнул, указав на дорогу, где еще человек сто конников неслись вскачь.

— Гляди, не зевай! — грозит своим воинам боярин. — Все в ответе!

Правых не будет! Не упущай ни единого, чтоб никто упредить Василья не мог!..

Отзвонили церковные звоны, и великий князь с сыновьями своими, придя в келарские хоромы, сел за трапезу. Весело за столом, «седьмица сплошная», всеядная, и на столе стоят всякие снеди в изобилии, и пиво, и меды монастырские стоялые. Пар идет от больших мис с жирной ухой, а на блюдах кругом хлеб монастырский пшеничный, рыба провесная, икра паюсная, огурцы соленые, яблоки моченые, оладьи с медом, кисели сыченые, и морошка, и клюква, и брусника, с медом варенная.

В слюдяных же окнах горит блестками ясное солнышко, рассыпается искрами на золотых и серебряных чашах и блюдах, светит прямо в глаза Ивану, смотреть мешает. Хмурится княжич, на отца поглядывая, а тот смеется, шутит с монахами, пьет чарку за чаркой с прибаутками.

— Кушай, господине, — ласково говорит келарь, — не обессудь: по простоте мы живем, без хитрости! Чем богати, тем и ради…

— Яз тобе по душе сказываю, — отвечает Василий Васильевич, — все добро у вас — уха сладка, варея гладка, будто ягодка. Благослови, отче, водки стопку единую… Говорят люди книжные: «Аз есмь хмель, высокая голова, боле всех плодов земных!»

— Княже, княже! — закричал Васюк, вбегая в трапезную. — Пригнал Илейка с Клементьевой горы, баит, Шемякины вои изгоном пригнали…

Побелел Василий Васильевич как снег, вскочил из-за стола и к окну.

Видит, от села Клементьевского воины в доспехах скачут. Помутилось в глазах его, и, тряхнув головой, вскричал он:

— Измена! Пошто не послушал яз Бунко!

Подбежал потом к Васюку и сказал ему на ухо:

— Живота не щади, а сыновей моих упаси! О собе же яз сам, как бог даст, промыслю…

Выскочил он в сени, бегом на конюшенный двор спешит коня взять, к князьям Ряполовским скакать или к Ховрину, к реке Вори…

Застыл будто весь сразу Иван, встал и стоит недвижно. Кажется ему, сон видит он страшный, а кругом все разбежались и попрятались, кто куда.

Вдруг Юрий заплакал таково жалобно, что оторвалось сердце Ивана, обернулся он к братику малому, обнял его крепко.

Утер слезы Васюк и, схватив за руки обоих княжичей, побежал с ними вниз по лестнице, а в нижних сенях в боковую дверь втащил, в келию пивного старца,[73] отца Мисаила. Тут и старик Илейка был. Не узнал его сразу Иван — в рясу старик одет и ворох ряс на полу разбирает.