— Будто от татар, бегал народ от своих князей русских, — беззвучно прошептал он, — и яз там, на Кокшенге-реке, градки и села жег и полон брал…

И враз вспомнилось ему, как среди лесов гонит полон стража его.

Маленькие лохматые лошаденки по льду реки волокут дровни со всяким харчем и жалким именьишком. За обозом понуро идут мужики и парни, женки и девки.

«Кому радость, а им слезы, — слышит он слова Илейки, — наигорше всего ведь с родной землей расставаться…»

Вот женка причитать начала, а мужики и парни молчат, только потемнели от злобы. Уследил Илейка, что глядит Иван на полон, и молвил, словно железом каленым прижег: «Глянь, государь, как вон та, молодка, убивается. Может, по ласке мужней, а может, по дитю малому…»

Вздрогнул Иван, очнулся от дум и слышит, как дьяк Курицын говорит:

— А пойманы в сем воровстве и злодействе боярские дети, человек двадцать семь, а наиглавные злодеи из них: Володя Давыдов, Парфен Бреин, Лука Посиньев, Назар Симкин, Иван Хабар, Петр Маслов, Семен Беспалов и Лександр Овчинников. Прочие же подручные их, кои…

Дьяк оборвал свою речь, взглянув на Ивана. Тот тяжело дышал, задыхаясь от гнева, брови его резко сошлись, глаза совсем почернели и остановились.

Ивану хотелось кричать от гнева и топать ногами, но он молчал, стискивая зубы и угашая огонь, полыхавший в груди его.

Но бояре все, видя Курицына бледным и не отводящим глаз от молодого государя, тоже обратили на него свои взоры. Непонятный страх и смятение входили в душу всем от непереносного, леденящего взгляда юного государя.

От внезапного страшного молчания и Василия Васильевича охватила какая-то тревога.

— Пошто молчите все? — спросил он в волнении, приподнимаясь на ложе.

Иван оглядел присутствующих и неожиданно для всех внятно отчеканил:

— Казнить злодеев немилостиво. На лубке липовом волочите их по льду Москвы-реки, привязав коням к хвосту. Всех бить кнутьем всенародно. Иным из них отсечь руки или ноги, иным носы урезать, а наибольшим ворам — головы ссечь!..

Он замолчал. Слова его были так тверды, что никто не осмелился ничего возразить. Страшные же глаза Ивана медленно и строго оглядывали всех в жуткой тишине, будто желая прочесть в душе каждого.

Молчал и Василий Васильевич, но, пересилив волнение свое, он спросил сына:

— А не вельми ли тяжко сие наказание?

— Государь, — тем же твердым голосом сказал Иван, — а ты забыл про Шемяку. Пошто злодеев, врагов своих поощрять на кровь и разоренье народное? Ведь бежал бы в Литву князь Василий Ярославич, как надумали его дети боярские, али к татарам и пришел бы с ними вместе Русь зорить и грабить, полоны имать! Да и другие удельные тоже сему рады были бы, помогли бы дяде моему…

Снова тишина и молчание настали в опочивальне великого князя. Ждали все, что скажет Василий Васильевич. Великий князь, сдвинув брови, напряженно думал и, видимо, волновался.

— Господи, прости грехи мои, — наконец заговорил он, крестясь, — не для-ради злобы сие согрешение…

Василий Васильевич смолк от волнения, но, овладев собой, громко заключил:

— Ин будь, сынок, по-твоему, коли сие для-ради пользы государству, для-ради его крепости…

Великий князь запотел от усталости и, отерев лоб, бессильно откинулся на подушки.

Двадцать третьего марта ужаснулся народ на Москве от казней невиданных, которые на льду Москвы-реки происходили. Содрогнулись все от воплей и криков истязуемых, от крови людской, что лилась в изобилии, алея страшными пятнами на снегу и на льду реки. Пошло в народе роптание, что-де грешное дело государи свершают в канун благовещенья, — людей казнят, да казнят казнями, на Москве невиданными.

Дошел этот ропот и до хором княжих, до княгинь дошел через слуг дворских, и замерли все в страхе и ужасе, а Марьюшка бросилась к Ивану в покои его, но у дверей оробела вдруг и остановилась. Потом отворила двери неслышно и вошла.

Видит, Иван на коленях стоит перед кивотом и шепчет громко, истово крестясь:

— Прости мя, господи, грешного! Прости мя, господи, за муки их! Не для-ради злобы и гнева сие, а для-ради блага всея Руси, господи…

Кланяется земно Иван, ниц на полу простираясь, встает опять на колени и снова шепчет то же самое с болью душевной…

Страшно вдруг стало Марьюшке, страшней рассказов дворских о казнях, и, не выдержав, крикнула она громко:

— Иване!..

Вздрогнул Иван, вскочил на ноги и оглянулся. Марьюшка бросилась к мужу, протянув руки, но, взглянув в глаза ему, обмерла вдруг и упала у ног его.

Взволнованный и встревоженный, Иван поднял ее, как перышко, и посадил осторожно на пристенную лавку рядом с собой, обнимая и лаская ее. Но у Марьюшки, словно у мертвой, падали руки, не держался стан и свисала голова то в одну, то в другую сторону. Ужас охватил Ивана.

— Марьюшка, Марьюшка, — в отчаянии повторял Иван, нежно прижимая ее к себе, — неужто сие за грехи мои?! Господи, прости мя…

Но вот Марьюшка оживать стала и, не открывая глаз, но слушая ласковые слова, доверчиво, по-детски прижалась к мужу.

— Марьюшка, жива ты! — радостно воскликнул Иван. — Цвет ты мой благоуханный, радость моя! Пошто так с тобой содеялось?

Губы Марьюшки задрожали, и она прошептала, вздрогнув всем телом:

— Очей твоих испужалась…

— Очей моих? — с удивлением и недоверием спросил Иван. — Пошто ж ране ты не пужалась? Ну, погляди ж на меня…

Марьюшка нерешительно взглянула на Ивана сквозь ресницы и, вдруг широко раскрыв глаза, улыбнулась ясной, веселой улыбкой.

— Ты такой, Иванушка, каким всегда со мной, — молвила она ласково и прижалась щекой к бородатому лицу его.

На другой день, после утренних часов, еще до завтрака, призвал к себе Ивана Василий Васильевич.

Войдя в опочивальню, Иван увидел, что отец совсем ослаб. Лицо его осунулось и потемнело, а волосы как-то необычно прилегли, словно прилипли к голове.

— Будь здрав, государь, — тихо сказал Иван.

— А, сыночек, — слабым голосом ответил Василий Васильевич, — садись подле меня…

Замолчав, он задумался и двигал бровями, словно что-то вспоминал.

— В одной святой обители, — заговорил он тихо, — в какой — запамятовал уж, некий старец жил, имя его Христофор было. Беседу он имел со мной о государствовании. Из бояр он, а из каких — не помню, Иване, и постригся он еще не старым…

Василий Васильевич стал кашлять, содрогаясь всем телом. Отдохнув и отерев обильный пот, покрывший крупными каплями его лицо, продолжал:

— В давние времена сие было — еще свет божий не померк в очах моих.

Токмо забыл яз совсем про слова его и ни единого разу не вспоминал их.

Ночесь же, сна не имея, как бы сквозь дрему, монастырь оный и старца увидел и беседу с ним враз вспомнил. Господь на разум вложил мне беседу сию, дабы тобе довести о ней…

Великий князь слегка забылся.

— Что же старец-то сказывал? — спросил Иван.

Василий Васильевич вздрогнул и очнулся.

— Старец-то Христофор? — заговорил он снова. — А вот что: «Помни, — сказал он, — государство-то что конь. Спереди пойдешь — затопчет, сзади — залягает, а можно идти токмо вровень с конем… Умело им править…» Яз же завет сей нарушал, Иване. И вот оно, государство-то, и топтало и лягало меня, покуда яз вровень с ним не пошел…

Василий Васильевич смолк, продолжая о чем-то думать.

— А яз мыслю, — сказал твердо Иван, — не токмо вровень с конем идти надобно, а верхом сесть на него и управлять им твердой рукой.

Василий Васильевич слабо усмехнулся.

— Легко, Иване, сказать сие, — молвил он, — а как сесть? Сей конь-то с норовом: не захочет в узде ходить, и сбросить может…

— Яз в седле крепко сижу, — живо отозвался Иван, — меня не сбросит!

Уразумел яз, как на стремена ноги опирать и как поводьями править.

— Дай тобе бог, — ласково произнес Василий Васильевич и, перекрестившись, добавил: — Ослаб яз зело, Иване. Хочу трут жечь у собя на хребте. Может, господь поможет, поправлюсь… Яз Васюка за трутом уж отослал. Знает он в Чудовом старца, который хитростям врачевания научен…