— Прости, государь, может, помешал тобе?
— Нет, Федор Василич, ко времени дошел, ко времени. Сам звать тобя хотел…
— Вести, государь, недобрые. Пока, может, сие токмо брехня, а может, что и на деле есть. Сказывают, будто дети боярские князя Василья Боровского замышляют из заточенья его вывести…
Лицо Ивана внезапно исказилось от ярого гнева.
— Следи, очей с них не спускай! — вскричал он. — А пымаем их, буду лютыми казнями казнить, какие еще неведомы были! И смерти предавать буду!
Задрожат все от казней сих…
Суровые глаза Ивана совсем почернели и остановились, а взгляд их столь непереносен и беспощаден сделался, что молодой дьяк, взглянув в лицо государя, побледнел и словно застыл весь от страха. В первый раз Федор Васильевич видел таким Ивана и, ослабев духом, не мог слова выговорить.
Но Иван, по привычке взяв себя в руки, пересилил гнев свой.
— Деды и прадеды наши по горсточке Русь собирали, а они родную землю токмо зорить хотят, — продолжал он сурово и сел возле окна на свое любимое место. — Они мыслят, чтобы ныне все, как прежде, было. Нет, при мне того не будет. Яз не княжить, а государствовать буду.
Наступило молчание. Страшный, угнетающий взгляд Ивана потеплел и прояснился.
— Ты, Федор Василич, один из всех разумеешь меня, как надобно.
Садись, яз тобе молвлю кое о чем.
Иван молчал некоторое время, потом заговорил с печалью:
— Ведаешь ты, что владыка на смертном одре. У отца же моего сухотная болесть, и должны мы ко всему готовыми быти… Братья? Не ведаю, что из них еще будет. Един у меня брат любимый — Юрий. Да ведь он токмо полки водить умеет. Воевода он, а на государствование нет у него разумения нужного. Князья Ряполовские? Верные они нам слуги, но и они тоже удельные, и мысли и ухватки у них те же, что и у прочих удельных, которые из-за деревьев леса не видят. Может случиться, и они против меня пойдут…
Иван смолк и задумался. Федор Васильевич осмелел, оправился от смятения, вызванного гневной речью государя и молвил с горячностью:
— Государь, яз ради пользы твоего государствования собя не пощажу!
Будем же заветы владыки Ионы хранить, о которых ты мне сказывал…
— Добре, — молвил Иван и, нахмуря брови, встал. — Ты зорко за ворогами следи, глаз имей и в Боровском княжестве…
— Денно и нощно буду следить, — ответил дьяк, понимая, что государь отпускает его, — отныне сие — главная моя гребта будет.
В дверях Федор Васильевич остановился и добавил:
— Прости, государь, сразу не смог тобе обо всем поведать. Может, помысля ныне, утре прикажешь мне, как сноситься с Тверью? Как духовную покойного принять и скрепить?
— Подумай, Федор Василич, и ты… Нам с Тверью надобно содеять то же, что с Рязанью мы сотворили. Оба сии княжества должны стать под нашу руку.
Тверь, бают, в Москву дверь, а мы через сию дверь к Новугороду пойдем.
Глава 7. Великий князь московский
Вернулся Василий Васильевич из Владимира, как и обещал, к самой пасхе, в страстную субботу. Приехал больным немного. О том, что тридцать первого марта умер митрополит Иона, и о похоронах его, он уже знал.
— Богомольца-то моего господь призвал к собе, — молвил он печально, когда Иван вошел к нему в опочивальню.
— Такова уж воля божья, ветх телом был владыка не по годам, болести его одолели, — сказал со вздохом Иван и, поцеловав руку отца, спросил: — Поздорову ли доехал, государь?
— Доехал по милости божией добре, токмо малость недужится мне что-то.
Василий Васильевич лежал на постели, его знобило. Он кутался в соболье одеяло, а возле него, ближе к окну, сидел дьяк Степан Тимофеевич Бородатый.
— Сам вот, по вине своей, занемог, — возразил отцу Иван. — Сказывал яз тобе, что Юрий и один все управит. Молил тобя, не садись сам на коня.
— Да ведал яз, что рати не будет, а мир-то, мыслил, без меня трудно для Юрия.
Веселая усмешка, заигравшая было на устах старого великого князя, вдруг потухла.
— Где ж в Успенском-то, — спросил он, — положили владыку?
— За левым клиросом, против митрополитов Киприана и Фотия, — ответил Иван и добавил с упреком: — Не бережешься ты, государь. Поехал ты, а вот холода вдруг, дожди, сырость. Отослал бы с Юрьем Степан Тимофеича, а ты…
— Иване мой, — перебил кротко сына Василий Васильевич, словно оправдываясь, — хотел яз сам войско вести. Может, в последний раз…
Голос его осекся, он всхлипнул, а Иван сразу все понял и сжал руку отца.
Василий Васильевич судорожно вздохнул и добавил с тоской совсем тихо, почти шепотом:
— Как один яз, Иване, да без дела, так думы ко мне идут всё о кончине моей. Чую, смерть-то уж возле меня ходит, а тут, в Москве-то, погребенья, панихиды…
Взволнованный Иван крепко обнял отца и поцеловал.
— Ты — мой государь, а не только родитель мой, — сказал он, — и как лучше тобе, так и поступай по желанию своему.
Василий Васильевич перекрестился и воскликнул:
— Господи, укрепи дух мой!
Успокоившись, он заговорил вновь:
— А ты прав был, когда о кулаке-то баил и о Новомгороде. Ужо дьяк Степан Тимофеич тобе поведает…
— Кулак-то наш уже увидели в Новомгороде. Пошло там смятение, — начал Степан Тимофеевич, — круль польский ведь с Золотой Ордой через Новгород и Казань ссылался. Ныне же господа новгородская совсем всполошилась, сведав, что мы на Казань ходили, что татары смирились и что они в Володимере челом били государю нашему о мире. Страшатся узрить московские полки возле града своего…
— Узрят еще, узрят, — сурово сказал Иван, хмуря брови. — Двери сии зловредные запрем мы от ляхов, Литвы и немцев навек.
— В Новомгороде, государь, — воскликнул Степан Тимофеевич, — все меньшие за нас пойдут против господы! Так будет, как при Лександре Невском. Даже сей славный князь, против которого поднялись тогда все меньшие, и тот отрешен был на вече.
— Ну, сему два ста лет будет, — молвил Василий Васильевич, — да и Лександр-то потом силой на стол новгородский сел…
— А ныне князь московский сядет, — смеясь, молвил Иван. — Только бы нам еще митрополита нового избрать…
— А нам и избирать-то его не надобно, — перебил сына Василий Васильевич, — в бозе почивший святитель Иона сказывал мне, что избрал себе заместником отца Феодосия, архиепископа ростовского. Отцы наши духовные о сем ведают и собор без Царьграда, мыслю, созовут вборзе…
— Ныне нам Царьграду челом более не бить, — добавил Иван. — Сама церковь наша своего русского митрополита рукополагать будет…
Взглянув сбоку на отца, Иван увидел, что великий князь побледнел от усталости, и промолвил:
— Довольно о делах нам говорить. Притомился ты. Отдохнуть тобе надобно. Мыслил яз о Твери да о духовной тестя своего днесь с тобой совет доржать, но лучше о сем подумаем утре, с боярами ближними…
Весна этот год на редкость дружная. К девятнадцатому апреля, на третью неделю после пасхи, от снега и следов не осталось даже в оврагах.
Кругом зеленеет трава светлой молодой зеленью, а с ясного голубого неба чаще доносятся звонкие крики гусей и красивое трубное курлыканье журавлей.
Московские сады и рощицы, спешно распуская сережки берез и ольхи, пушась серебристыми шариками вербы и развертывая первые клейкие листочки, радостно звенят птичьими голосами. Погода все эти дни стоит такая ясная, а воздух такой легкий и свежий, что Василий Васильевич как-то сразу окреп и повеселел.
Сегодня, после праздничного завтрака, захотел он погреться в горячих лучах весеннего солнышка. По его приказу дворецкий велел расставить с южной стороны на гульбищах скамьи для всего его семейства.
Великий князь был весел и оживлен.
— От тополей-то дух какой, а? — говорил он радостно. — Дух-то такой легкий, а ты, Иване, сношеньку да внука моего взаперти доржишь! Поезжай-ка с ними для-ради праздника в Красное село либо в Занеглименье в рощах погулять, да и братьев молодших с собой возьми…
— И яз с тобой, сыночек! — воскликнула Марья Ярославна и, обратясь к дворецкому, добавила: — Ну-ка, Данилушка, собери все борзо да вели снарядить две колымаги, что поболее, а коней впряги смирных, с детьми ведь поедем.