Долго шли прения, а под конец надвое разбились голоса воевод. Одни за то стояли, чтобы слать все силы в Рязанскую землю, а другие — только оборону держать на Оке-реке. На этом и спор прекратился, но Иван все еще молчал.

— А как наши дозоры бают, — спросил Иван, — какая сила у царя, где стоит? Скажи-ка мне о сем, Юрий. Ты ведаешь, что мне надобно. Собрал ты воедино все вести?

— Да, государь, — ответил Юрий. — Сам Ахмат с главной силой своей стоит на Рязьском поле, а к Переяславлю подошли Юсуф и Темир…

— И дозоры у них, чаю, есть? — спросил Иван. — И засады где надобно?

И гонцы меж Ахматом и яртаулами?

— Все сие есть, государь.

— Добре! — похвалил Иван и, обратясь к сторонникам наступления, продолжал: — А как нам быть, ежели Ахмат-то, сведав, что мы все силы на него шлем, оставит под Переяславским градом токмо Юсуфа и Темира, а сам со всей силой на нас пойдет? Ведь идти-то нам на него сей вот часец надобно, а где ж нам полков борзо набрать? Где же силы нужной взять, дабы в лоб татар бить?

Воеводы молчали. Иван усмехнулся, обратился к сторонникам обороны с вопросом:

— А ежели будем доржать токмо оборону по обычаю в Серпухове, Кашире, Коломне и в Касимовом городке, то как нам с Переяславлем-то быть? Отдать его на дым и поток, а горожан его на смерть и полон? Нет, таков поход на поганых плох, а такая оборона и того хуже…

Поразмыслив малое время, молвил он сурово:

— Спешите вы зря, воеводы. Надо, дух укрепив, со спокойным сердцем все деять. Вот яз так мыслю: надо нам враз и обороняться и нападать.

Главное же не спешить — дать плоду созреть для руки нашей. Сил своих не расточать, а врага утруждать и томить непрестанно, дабы телом изнемог и духом ослаб. Для сего мыслю яз полки так отсылать на рать, дабы и с меньшими силами содеять больше, чем враг наш.

Помолчал немного и, сдвинув брови, приказал:

— Посему сей же часец шлите вестников царевичу Касиму, дабы он, не медля, в тыл Ахмату гнал полки по Оке-реке вверх. Токмо силы своей не показывать. Ты же, Юрий, с главной силой на Коломну пойди и стань там, вышли к Переяславлю передовых, два-три полка. В сие же время пусть воеводы из Серпухова и Каширы, оставив заставы в градах сих, идут на реку Осетр, к Зарайску, тоже в обход, подобно Касиму…

— Верно, государь, — восторженно воскликнули воеводы, вскакивая с мест, — мудро сие! Разумеем ясно все, как ты деять хочешь!..

— Токмо не спешите, — весело молвил Иван. — Всяко деяние лишь в свое время пользу дает, а на войне наипаче.

Он усмехнулся озорной улыбкой и добавил:

— Помните, дорого яичко в Христов день!

— Да мы поганым таких яичек, государь, надарим, что и век не забудут.

Узнали рязанцы через лазутчиков своих, что Москва полки собирает против Ахмата, и духом воспряли. Каждый день с превеликой отвагой выбегали они из стен своих, делая вылазки, и много татар избивали и ранили. Когда же враг шел на приступ, еще злей бились горожане и гнали татар от стен своих.

Татары же, зная от яртаульных о полках московских, с каждым днем становились тревожней. Сведав же, что Москва шлет полки свои на рубежи московские, еще более всполошились, ибо уразуметь не могли, где главные силы московские и откуда удар грозит: от Коломны, от Зарайска или от Касимова городка, с низовий Оки.

Воеводы же московские под твердой рукой Ивана хотя издалека и прячась, но отовсюду грозили войску Ахмата: каждый день гонцы со всех сторон приносили вести в ханскую ставку о московских конниках, виденных то в одном, то в другом месте.

Пугало Ахмата и то, что из Сарая вестей нет и что в Сарай от него вести не доходят. Татары, догадываясь, что русские перехватывают гонцов их, а может, и в обход идут, не выдержали…

На другой день после яблочного спаса прискакал в Москву к Ивану вестник от полков брата Юрия из Коломны.

— Государь, — сообщил вестник, — князь Юрий повестует тобе: «Татарове, ништо же не успев пред Переяславским градом, отступили от него со срамом, ушли в Поле. Мы же, воеводы, все по приказу твоему, нигде с ними не бились, дабы они не сведали о малости сил наших и не напали бы снова на нас».

В тысяча четыреста шестьдесят первом году, в самом конце зимы, февраля одиннадцатого прибыли из Твери гонцы с вестью, что десятого февраля скончался великий князь тверской Борис Александрович.

Когда Иван и Марья Ярославна с осторожностью объявили об этом Марьюшке, она, всплеснув руками, обняла крепко свекровь и навзрыд горько заплакала. Иван переглянулся с матерью и молвил ласково:

— А ты, Марьюшка, съезди на похороны-то, простись с батюшкой…

— И то правда, — подхватила Марья Ярославна, целуя и лаская сноху, — поеду-ка и яз с тобой, и Ванюшеньку возьмем. Возок-то у нас теплый, а внуку-то уж третий годок. Не будет ему вреда, Марьюшка.

— Яз, матунька, — продолжал Иван, — гонцов пошлю в Тверь и прикажу через них во всех попутных градах и селах коней для вас доржать наготове.

Крепкую стражу дам и отпущу с вами Илейку. Дороден еще старик-то и во воем услужить может. Нам же тут с отцом и Данилушка и Васюк все, что будет надобно, то содеют…

— А мы борзо домой возвратимся, — успокаивала Марья Ярославна сына, — ведь мы на третий день в Твери будем. Дороги же, бают, сию зиму добрые. Мы через Клин поедем на Шошу, а там по Волге-то до Твери рукой подать…

— Прикажу яз начальнику стражи, — заметил Иван, — дабы всех коней наших в Черном оставил, а на свежих гнал бы до Пешкова. Там ночевать будете. Со светом поедете на свежих конях чрез Клин в Шорнов и там заночуйте, а с рассветом — до Шоши. Потом по Волге до Лисич, а к вечеру и в Твери будете…

Марьюшка, слушая все эти расчеты, успокоилась и сидела рядом с Марьей Ярославной, положив ей голову на плечо и закрыв глаза.

— Так вот, матунька, — продолжал Иван, обменявшись улыбками с матерью, — утре и отъезжайте поране, Ванюшеньку токмо берегите.

Он поцеловал Марьюшку, чуть улыбнувшуюся сквозь слезы, и вышел. Его волновало и трогало горе Марьюшки, глубокое и острое, но в чем-то детское, и он нарочно напомнил ей о Ванюшеньке, чтобы к новому в жизни направить, новой радостью скорбь утешить…

Войдя к себе в опочивальню, застал он тут Илейку, прибиравшего покои его. Старик, заметив печаль в лице государя, вопросительно поглядел на него. Иван молвил ему вполголоса:

— Преставился великий князь тверской Борис Лександрыч.

Илейка перекрестился.

— Царство небесное, — сказал он и быстро добавил с тревогой: — Княгиня-то твоя знает?

— Знает, — ласково ответил Иван, — утре с государыней в Тверь отъедут. И ты с ними, Илейка. Как меня и Юрья с Васюком вы хранили, когда детьми мы были, так ныне, молю тя, храни моего Ванюшеньку…

Прослезился старик, бросился целовать руки Ивана и радостно забормотал:

— Иване, мой Иване. Да сын-то твой милей мне внука родного…

Иван улыбнулся и, прервав излияния старика, продолжал:

— Тобя ж, Илейка, да Васюка яз сам за родных почитаю. Но будя о сем.

Иди к старой государыне, а наперед того пришли ко мне Федора Василича…

Курицын пришел незамедлительно и со многими вестями. Он сообщил Ивану, что от лазутчиков и от купцов русских есть из Казани вести, что между мурзами и биками распри идут, даже и среди карачиев разногласие. Сам сеид замешан в этой смуте…

— Одни хотят мира с Москвой против Золотой Орды, а другие за союз с Ордой и Польшей против Москвы, — сказал Федор Васильевич.

— Кулак им показать надобно, — проговорил Иван, — но ране вызнать точней, кто за нас и кого еще можно там купить, а кого остерегаться. Идем с государем о сем думу думать. Государь все повадки их ведает, как истинный татарин, — закончил Иван. — У меня же думы наиглавно о Новомгороде. Нельзя на рубеже с ворогами иноземными двери отворенными доржать. Тщусь все яз, как бы те двери на замок запереть покрепче, дабы всякое зло на Русь не проходило ни от круля польского, ни от папы римского, ни от магистра ливонского…

— Да, государь, — воскликнул дьяк Курицын, — идут через Новгород всякие злоумышления да хитросплетения от ворогов иноземных и в Золотую Орду, и в Казань, и к ногаям, и к нашим удельным. Все зло через дверь сию окаянную…