— Ништо без тобя, Васенька, мне не надобно. Ты о детях-то подумай, Васенька. Как решил ты?
— Ты знаешь, что Иван сказывает. Не захочет он уделы множить и смуту чрез них сеять. Ведь Иван-то не о собе думает, а гребта его о государстве, о всей Руси. Прав он, Иван-то, и наш владыка Иона так же мыслит…
— А кто из деток-то наших против Ивана может, — ласково и нежно молила Марья Ярославна. — Кто его осилит? Крепче он бабки своей…
— Слушай, Марьюшка, — перебил ее Василий Васильевич, — ведь даже брата твоего, Василья Ярославича, удел мы взяли. Ведь и он против нас зло замышлял. Посему надобно великого князя вельми укрепить. Дам яз Ивану: великокняжение с жребием моим на Москве и села Добрятинское и Васильцево.
В удел же ему дам: Коломну, Володимер, Переяслав, Кострому, Галич, Устюг, Вятку, Суздаль, Нижний Новгород, Муром, Юрьев, Велику Соль, Боровск, Суходел, Калугу, Алексин и села московские…
— А другим-то что? — ахнула, всплеснув руками, Марья Ярославна. — Почитай, все отдал ты Ивану!..
— Хватит и другим, Марьюшка, — продолжал Василий Васильевич. — Юрью дам яз: Дмитров, Можайск, Серпухов, Медынь и Хотунь…
— Андрею-то что?
— Андрею большому: Углич, Устюжну, Рожалов, Кистьму, Бежецкой Верх и Звенигород. Борису: Ржев, Волок и Рузу…
— А меньшему Андрею и давать-то более нечего…
— Ему дам Вологду с Кубеной и Заозерьем…
— Куда ты его, Васенька, заслал? Почитай, к самому Студеному морю…
— Опричь того, дам ему добрые костромские волости…
Василий Васильевич побледнел вдруг от усталости и, отерев пот с лица, тихо молвил:
— Изнемог яз, Марьюшка! Принеси-ка мне чарку водки двойной и вина дряжского да рыбы провесной жирной, а к ужину прикажи гуся или баранины жирной. Новгородский владыка на сем настоял и для-ради болестей моих от поста ослобонил…
Когда Марья Ярославна пошла к дверям, Василий Васильевич нежно добавил:
— Токмо ты сама, своими руками, принеси мне все сюда…
После трапезы заснул Василий Васильевич и отдыхал с дороги до самого вечера. Только незадолго перед ужином, не вставая с постели, позвал он к себе Ивана.
Уходя из своих покоев, сказал Иван княгине своей Марьюшке с грустью:
— Слаб и печален батюшка-то наш… Изнемог он в пути-то. Сама видела, что, когда приехал, лицом на мертвеца походил. Все сие тяжко и горестно вельми. Сиротеем мы с тобой. Бабки вот нет, мать твоя давно померла. Ныне вот и отец и митрополит вельми недужны.
Обернувшись, увидел он Марьюшку всю в слезах, нежно привлек ее к себе и ласково шепнул в самое ухо:
— Зато явился к нам новый гость на землю, наш Ванюшенька…
Марьюшка улыбнулась сквозь слезы и крепко поцеловала мужа.
— Надоть Ванюшеньку кашкой покормить, — спохватилась она и пошла поспешно в детский покой.
Иван проводил ее ласковой улыбкой и, печально вздохнув, пошел к отцу в его опочивальню.
Василий Васильевич все еще лежал в постели, но вид у него был лучше.
Лицо его не было уж таким безжизненным, но и румянец, горевший теперь пятнами на щеках отца, тоже не радовал. Это сильно встревожило Ивана. Мать сидела рядом с ним, и в больших темных глазах ее были печаль и тревога.
— Недужно мне что-то, сыночек, — сказал Василий Васильевич, пожимая ласково руки сына, — а все же хочу тобе поведати, как Новгород нас принимал…
— Не утруждай собя, государь, — возразил Иван, — при недуге своем.
Наиглавное-то все от вестников твоих мне ведомо. Отдохни пока, а вот приедет Юрий из Пскова, соберем мы думу втроем да призовем Басёнка, обоих дьяков и подьячего Федора Василича.
— Ин будь по-твоему, сынок, — согласился Василий Васильевич, — токмо одно тобе поведаю. Не гадал яз и не чаял, что грызня такая в Новомгороде у всех промеж собя, а наиболее против господы. Прав ты, Иване, во всем насчет трещины-то. Токмо еще там злоба есть: вся господа против Москвы и воровство нам готовит, — с поляками, папой и с татарами они заодно.
— Верно, — подтвердил Иван, — из Казани лазутчики наши, а из Дикого Поля — касимовы сказывают, что с Польшей и с Ордой еще боле у них гоньба вестников. Но и сие мы, по приезде Юрья, рассудим все вместе. Разведаем мы, какой и куда корень Новгород пущает, а как время придет, враз все их и вырвем. Ты вот лучше повестуй, что там злодеи наши деяли, как против тобя замышляли…
Василий Васильевич рассказал сыну о торжественной встрече, о пире в Престольной палате, о двоедушии новгородцев. Когда же поведал он, как нежданно зазвонил вечевой колокол, повалили слуги и холопы бояр из господы, а с ними наймиты всякие из пропоиц и грабителей, Иван угрюмо насупил брови и молвил сурово:
— Время придет, отымем у них мы игрушку сию.
Слушая отца дальше, Иван одобрил и все предосторожности Юрия и Басёнка, особенно же уменье дьяка Бородатого влиять на черных людей в пользу Москвы. Василий Васильевич рад был этому и воскликнул:
— Порадел для-ради нас Степан Тимофеич один не хуже воевод наших с полками их. Помни, Иване, сего дьяка: добре знает он новгородские дела, а наипаче все их злотворения и пакости против Москвы…
Рассказал потом он Ивану, что разболелся он там от сухотной болезни, как раньше не болел, и как архиепископ Иона помог ему. Вспомнив о владычном списке «Добропрохладного вертограда», Василий Васильевич велел Васюку достать книгу и показать Ивану.
— Сей список, — сказал он, — приказал содеяти для меня архиепископ Иона. Он же, как тобе ведомо, и против господы восстал, в безумии укорил их и злодеянии…
Василий Васильевич вдруг рассмеялся и добавил весело:
— Тобой еще, Иване, владыка-то господу пугал. «Иван, — говорил он, — токмо и глядит, как ястреб, на град наш». А тут еще вскочил с места старой посадчик Акинф Сидорыч и кричит: «Не трожьте князь Василья, а то гибель нам всем от Ивана-то, гибель!»
Видя, что развеселился Василий Васильевич, встала с улыбкой Марья Ярославна и молвила ласково сыну:
— Может, Иване, ты поужинаешь вместе с отцом? Пойду велю принести снеди какой, да токмо ведь тобе, Васенька, скоромное можно, а Иван-то постится. Пусть уж лучше к собе идет…
Услышав, что княгиня его вышла, Василий Васильевич отыскал ощупью руки сына и, снова ласково пожимая их, молвил с тихой грустной мольбой:
— Немного уж мне в жизни сей пребывати. О духовной моей речь у нас с тобой отдельно будет, а ныне молю тя, сыне мой, об одном токмо. Будешь князем великим, не обижай, Иване, братьев своих, а наипаче матери своей не огорчай. Нету на свете любови боле, чем у матери. От бабки твоей яз сие еще испытал, а на что бабка суровая была…
Голос Василия Васильевича задрожал и оборвался. Взволнованный Иван поцеловал руку отца.
— Буду завет твой хранить. Даже и неисправления братьям прощать буду, покуда от сего государству вреда нет. Передай о сем матуньке.
В то же лето, ближе к середине июня месяца, из монастырских келий, от приходских поповок, где живут местные служители церковные, от разных келейников и келейниц, что на миру ютятся, поползли опять тревожные слухи о конце мира, о страшном суде после гибели солнца.
Смятение не зримое, а только в душах людских, охватило весь град стольный. Богомолья начались во всех церквах московских многолюдные, говения и приобщения святых тайн, а иные во искупление грехов своих жертвы давали щедрые и милостыни великие.
Всюду смущение было, и был страх даже и среди высших отцов духовных, бояр и князей. Все дела остановились повсюду, торговля на рынках и та прекратилась, зато кабаки бойко торговали…
— Попьем перед смертушкой-то всласть! — кричали пьяницы. — Пей, не спеши на тот свет, там кабаков нет!
Тут же всякие женки разгульные возле них толкались, мужелюбицы, блудодеицы.
— Пей, денег не жалей, — кричали мужики, — да больше женок люби напоследок! Разом за все ответ доржать будем…
— В рай-то все едино не попадем! — кричали с хохотом другие. — В аду же всем быть! Пей, веселись, пока черти тобя не сцапают…
Так и шел изо дня в день круговорот благочестивых молений и гульбы кабацкой нечестивой, а то и другое на страхе держалось пред гибелью неминучей, но вдруг все смешалось в единую сумятицу всполошную.