— Слушаю, государыня, — кланяясь, сказал Данила Константинович и спросил нерешительно: — Можно моей Луше при тобе, государыня, в поезде быть?

— Пусть, пусть едет, — живо откликнулась Марьюшка, обнимая свекровь. — Мы с ней из одуванчиков венки плести будем для Ванюшеньки. Он ведь цветов-то никогда еще не видел…

Поезд вышел большой: за колымагами ехали еще три телеги с челядью дворской, груженные снедью всякой и питьем. Была еще и стража конная.

Ехать было решено в Занеглименье, в березовую рощу, что недалеко от бабкиной подмосковной.

Иван же с Юрием и Курицыным ехали верхами. С ними были стремянные, из которых выделялся Саввушка, рослый, плечистый парень, новый стремянный Ивана, взятый вместо состарившегося Илейки. Он, как и сам молодой государь, может гнуть толстые железные прутья и рвать пополам утиральники.

Почти от самого красного крыльца Иван сразу погнал вперед к Боровицким воротам.

— Мы токмо новую церкву осмотрим, — крикнул он матери, — догоним потом!..

Это была каменная церковь Рождества Ивана Предтечи у самых Боровицких ворот, которую этим летом заложил Василий Васильевич вместо деревянной, совсем обветшалой…

— Сказывают, государь, — заметил Ивану дьяк Федор Васильевич, — что сия церква на Москве построена: на сем месте бор был, и та церква в том бору была. Соборной она была при Петре митрополите. Тут же и двор митрополичий был, где ныне двор князя Ивана Юрьича…

Они внимательно осмотрели постройку. Стены были до конца уж доведены, и каменщики клали перекрытия. Ивану не понравился этот храм, хотя и была соблюдена в нем соразмерность частей…

— Нет, Федор Василич, — сказывал он Курицыну, — не то сие, что видал яз в Ростове Великом и в Володимире. Нету в церкви сей того величия и лепоты, как умеют созидать в камне ростовские и суздальские зодчии.

Они выехали в Занеглименье молча и, проехав версты две, пустили лошадей легкой рысцой.

В полях пели жаворонки, а мужики, покрикивая и понукая лошадей, кое-где разворачивали сохами-косулями прошлогоднюю щетину жнивья под овес, чтобы успеть до мая посеять. Грачи, важно переваливаясь на ходу, следовали за пахарем, выклевывая червей и личинок. Меж этих важных птиц сновали юркие скворцы, ловко перехватывая добычу и на свою долю.

— Вот так и мы за кажным пахарем ходим, — усмехнувшись, сказал Иван. — Недаром народ-то баит: «Один с сошкой, а семеро с ложкой…»

— Ну вот и надо бы всех пахать заставить! — воскликнул Юрий. — Всяк бы собя сам кормил…

Иван громко рассмеялся.

— А кто бы горшки делал? — спросил он весело. — Кто бы серпы да косы ковал, сохи бы ладил? Кто бы в конниках был и от татар Русь ограждал?

Все смеялись в ответ на эти вопросы, и Юрий, тоже смеясь, спросил брата:

— Что ж тогда прочим-то деять надобно, дабы сирот не обижать?!

Иван перестал смеяться, сказал твердо:

— Всякому надобно свое деять, что он ведает и умеет. Тогда никому обиды не будет, а всем польза…

— Вон там, государь, — крикнул Саввушка, — и поезд государынь наших видать! Вишь, там, к роще-то поближе, колымаги ихние едут, а коло них — конная стража…

— А ну-ка, кто скорей к ним догонит? — воскликнул Иван и погнал коня.

Месяца мая в третий день назначено было открытие Священного собора для избрания нового митрополита всея Руси.

Иван поехал в колымаге, сопровождая недомогавшего отца. По дороге к каменным митрополичьим покоям Иван снова заговорил с отцом о выборах.

— Отец, — молвил он сурово, — ты сказал, что покойный владыка сам собе избрал заместника. Без тобя сие наметил митрополит?

— Нет, сыночек, нет, — торопливо ответил Василий Васильевич, — как можно сие деять без государя! Он меня просил о Феодосии, и я его мольбу принял, и владыки о сем ведают.

Иван успокоился и сказал с улыбкой:

— Помню яз, бабка мне, отроку еще, наказывала: «Богу молись, а попам не верь». Не все ведь такие доброхоты нам, как был святитель Иона.

Надобно, чтобы церковь во всем послушна была государю московскому и могли бы мы государствовать властно для пользы всей Руси. Ворогов наших надобно смирять не токмо мечом, а и крестом. Митрополит же силу имеет целое княжество от церкви отлучить, прекратить в нем все требы церковные и даже звон колокольный…

— Истинно сие, сынок, истинно, — подтвердил Василий Васильевич, — князю и митрополиту надо заедин быти. Для всякого князя тяжко роптание народное, а народ не токмо возропщет, а и князя своего покинет, коли у него не будет единомыслия с митрополитом или когда негде будет ни детей крестить, ни мертвецов отпевать. Не может христианин-то без покаяния и приобщения святых таин жить, не может милости божьей лишиться в жизни земной и небесной…

Колымага остановилась у митрополичьих хором. Иван, помогая выйти отцу, шепнул ему:

— На соборе-то яз глаза и уши насторожу…

Владыки, почтительно ожидавшие государей на дворе возле самого красного крыльца, окружили их с приветствиями и повели во Владычную палату…

Тотчас же начался торжественный молебен, после которого все воссели на скамьи полукругом возле княжих столов, поставленных у стены против главных входных дверей.

На передних местах сидели архиепископы и епископы русские: Филипп суздальский, Ефросин рязанский, Геронтий коломенский и Вассиан сарайский.[171]

Все они были владыки Московской земли, не было только никого от Новгорода Великого и от Тверского великого княжества.

Это встревожило Ивана. Он сидел молча и неподвижно, и лицо его было спокойно, казалось, что смотрит он на все безучастно и холодно. Но вот поднялись два протопопа и объявили, что прибыли с грамотами: один — от архиепископа новгородского, другой — от епископа тверского.

Иван вздохнул легче, но все же с беспокойством думал, как владыки этих двух от Москвы не зависимых земель отнесутся к выбору Феодосия и к великому князю московскому.

Один из протопопов развернул и стал читать грамоту за подписью обоих владык. После молитв и приветственных обращений к собору Иван услышал об избрании митрополита всея Руси такие слова: — «Кого восхощет господь бог и пречистыя матерь его и великие чудотворцы и господин наш князь великий Василий Васильевич и братия наша, епископы русские, и иже с ними Священный собор, тот и будет наш митрополит…»

Едва заметная улыбка мелькнула на устах Ивана, и не слушает он далее, ясно ему, что власть московского князя в делах церкви непоколебима.

— После бога-то они государя своего на второе место ставят, — с удовлетворением прошептал он на ухо отцу, когда председательствующий на соборе епископ обратил слово свое ко всем присутствующим.

В лето тысяча четыреста шестьдесят второе весна выдалась поздняя, студеная, а марта первого, на самый новый год, мороз ударил такой, какого и в январе не бывало. Да и ныне холода стоят, а ведь пятый уж день после «сорока мучеников», но не только жаворонков не слыхать, а и грачей не видать. Лежит кругом еще снег крепко, и лед на Москве-реке нигде не двинулся.

Такая погода на пользу Василию Васильевичу, не страдает он от сырости весенней, но душа у него неспокойна: только что схвачены были за злоумышление дети боярские князя Боровского и привезены в Москву.

Это так взволновало великого князя, что занемог он и слег в постель.

Думу о делах этих думали в опочивальне великого князя, где собрались Иван и Юрий, а из ближних бояр только князья Патрикеевы и Ряполовские, да дьяки Федор Васильевич Курицын и Степан Тимофеевич Бородатый.

О «поимании» боярских детей князя Василия Ярославича докладывал Курицын, которому Иван еще в прошлом году розыск вести по этому делу повелел. Иван все уже знал о заговоре и не слушал теперь дьяка. Он думал о том, что вот опять готова была начаться новая смута в случае побега дяди его Василия Ярославича в Литву или к татарам…

Перед глазами его, как видения сна, прошла вся борьба с Шемякой, увидел он снова все сожженные и ограбленные деревни, беженцев, от смерти лютой бегущих и от полона, который еще горше, чем сама смерть.