Не посадил их Иван Васильевич, а только молвил сухо:

— Сказывайте.

Начали было псковичи оправдываться, на вины князя Владимира Андреевича указывать, на старину ссылаться…

— Ведаю все, — оборвал их государь. — В чем мне челом бьете?

— По старине, государь, дай нам князя на вече самим избрать…

— Ладно, — мягче молвил Иван Васильевич, — не ворог яз своей вотчине.

Не хочу яз старины рушить. Когда же изберете князя собе, то от веча своего пришлите челобитную грамоту мне, со всеми подписями и печатями. Яз же сие избрание утвержу и, опричь того, пришлю вам своего наместника. Князь же ваш крест мне поцелует на полную мою волю. Во Псков поедет с вами дьяк мой Бородатый…

Приняв подарки, отпустил государь псковских послов и повелел боярам угостить их в княжих хоромах. Сам же, взяв с собой Бородатого и Курицына, пошел в свои покои.

Здесь, не садясь, он сказал Курицыну:

— Поди, Федор Василич, распорядись, дабы князь Володимер Андреич отъезжал пока в свою вотчину. Так-де надобно…

Обернувшись к Бородатому, добавил:

— А ты, Степан Тимофеич, о сем как бы к слову, а не нарочито послам проговорись, об отъезде князя-то. Да гляди там, во Пскове-то, как грамоту составлять будут, и разведай, что у них с Новымгородом и с владыкой Ионой.

Поболе для меня старины всякой сведай. Ну иди к гостям, прими их поласковей…

Целый год уж и два с лишним месяца, до половины вот тысяча четыреста шестьдесят третьего лета, живет Московская земля тихо, без войн и смут.

Спокойно ныне, и мужики косы да серпы ладят к Петрову дню, последние дни кукушки кукуют, кричат в хлебах по вечерам перепела, а днем над полями звенят жаворонки, да кружат ястребы да коршуны, высматривая сусликов…

Жары стоят томные — чуется по всему, что уж макушка лета через прясла глядит. В покоях государя из-за духоты все окна отворены, а сам Иван Васильевич и дума его — брат Юрий, дьяки Федор Курицын и Степан Бородатый — сидят в одних рубахах с расстегнутыми воротами. В Москве же и на княжом дворе от жары будто все вымерло — даже петухи не поют и голуби не воркуют. Только сонно гудит возле окон черный шмель и тыкается головой в стены, да так же сонно плывет откуда-то из подклетей печальная девичья песня:

Песня то почти стихает, то снова медленно льется в воздухе. Видимо, девка, что-то делая, отходит от своего окна и снова приближается к нему.

Иван Васильевич молчал, заглядевшись на яркое белое облачко, одиноко плывущее в синеве неба, слушая невольно пение и думая свои думы. Советники его тоже молчат.

— неожиданно громко всплеснулась вдруг песня.

Иван Васильевич чуть дрогнул и, усмехнувшись, сказал:

— Тишина-то какая. Упади сей часец на дворе доска, пушечным громом покажется…

Но брови его быстро сдвинулись, и он заговорил, продолжая прерванную незадолго пред тем беседу:

— Вот яз и сказываю. Тишина у нас второй год. Даст бог, удержим злобу, может, еще на год-два. Затишье сие пред грозой. Зрю яз всю Московскую землю, яко на ладони, и вижу: круг земли нашей тучи черны ходят-плавают да грозой внутри кипят, и неведомо, из которой ране гром грянет…

— Истинно, государь, — живо отозвался дьяк Курицын. — Кругом нас иноземные вороги: под самым боком Казань зубы точит, а с Дикого Поля всякая татарва грозит: и Большая Орда, и Ногайская из-за Волги, и сибирские татары.

— А с запада, — продолжал дьяк Бородатый, — Литва, а за спиной ее круль польский, тамо же и немцы ливонские, а за спиной их свеи.[173]

— И все они, — молвил сурово Иван Васильевич, — как волки лютые, Русь растерзать хотят, по кускам растащить! Мы захотим татар бить — нам в спину ударят ляхи, литовцы и немцы. Будем бить латынян поганых — татары нам в спину ударят…

Великий князь замолчал, а дьяк Курицын поспешно горестно вопросил:

— Как же нам быть, государь? Ведь есть у нас еще вороги и в Новомгороде, и во Пскове, и в Твери…

Наступило молчание. Иван Васильевич хмурил брови, но был спокоен.

— Яз так мыслю, — заговорил, наконец, он медленно, — два года, а то и более нигде старины не рушить. Содеем хитрые докончания со всеми удельными, а с Михайлой тверским утвердим крестоцелованием все, как при отцах наших было. То же учиним и с Новымгородом и со Псковом. Ты, Степан Тимофеич, сими градами займись, с глаз их не спущай, а Федор Василич глядеть будет за удельными и за татарами. Обое же вместе и латынян из виду не упущайте…

Иван Васильевич злобно ухмыльнулся и, помолчав малое время, продолжал:

— О Рязани яз прежде со старой государыней подумаю и с нашим митрополитом.

Великий князь встал и, когда дьяки стали прощаться, молвил им:

— При отце мы били татар татарами, а ныне попытаем и латынян татарами бить. Да и у латынян меж собой рознь есть. Разумеете сие?

— Разумеем, государь, — ответили оба дьяка.

— Новгород и Псков покуда по старине доржать, а потом их сей же самой стариной бить начнем…

— Как же так? — с недоумением заявили дьяки.

— Уразумеете после, — коротко ответил государь.

Дьяки вышли.

Иван ласково положил руки на плечи Юрия.

— Все слышал, брат мой? — сказал он, посмеиваясь. — Все сие того ради дею, дабы успеть полки снарядить. Будешь ты войско по-новому строить.

Садись, слушай…

Глаза у Юрия радостно засияли, поблескивая искорками.

— Очи-то у тобя, как у отца были, помню, — неожиданно молвил Иван. — Слушай же, о каком яз порядке для боя думаю. Разум у тобя скорометлив на военные хитрости. Ты поймешь меня враз. На поле у нас всегда было пять полков. Ставили мы их так: за дозорами — «передовой» полк да конный с луками; за ним «большой» полк, а по бокам «большого» «правый» и «левый» полки, да из лучших воев — «сторожевой» полк, дабы всегда в засаде сила была. Ныне же, когда у нас есть судовая пешая рать и могут быть, как у псковичей, свои пушечники, надобно многое в построенье полков изменить. А как? — ты уж сам с воеводами подумай. Наиглавное же надобно все войско из копейщиков, лучников, топорников, сабельников конных и пеших, пушечников и нашу судовую рать нам твердо в руках доржать. Для сего же яз решил всех детей боярских во всех полках под начало наших людей, наиболее хитрых в ратном деле и верных, поставить, выбрать из людей от двора нашего, московского сиречь, у кажного полку — наш воевода будет, как и воевода «большого» полку — набольший, который всем воеводам приказывает…

— Разумею все, Иване! — весело воскликнул Юрий. — Так мы не одних татар побьем, а и латыньство одолеем…

— В тайне сие храни до времени, и воеводы пусть языки не распускают, — добавил великий князь.

— Яз самых верных нам возьму: Стригу, Басёнка, Плещеева, Беззубцева…

— Сие ты лучше меня ведаешь, — перебил его Иван, — токмо не допущай среди них спору о старшинстве и худородии. На места сажай по уму, а не по знатости рода, — яз сие скреплю. Да о кормах подумай, о жалованье, а за непослушание нещадно казни: темницей, кнутом, батогами и даже смертью. Ну, иди, Юрий, притомился яз. Потрудись в сем деле — ты ведь десница моя…

Когда Юрий вышел, Иван Васильевич ослаб неожиданно и лег на пристенную скамью, вытянувшись во весь свой могучий рост. Его охватила тревога, и вспомнил он предсмертные слова отца, что государство-то как конь: не захочет в узде ходить — и сбросит…

— Лягаться вдруг начнет конь-то, — хрипло произнес он вслух, — а яз еще не готов…

Дверь в его покой быстро отворилась, и вошла к нему Марьюшка с пятилетним Ванюшенькой и юной золовкой своей Аннушкой.

— Иванушка, — обнимая мужа, весело заговорила Марьюшка, — а мы хотим по ягоды. Земляники, бают, страсть сколько! Мы с матушкой, с Аннушкой и со всеми сенными девками поедем в заповедную рощу…