Они посмотрели друг на друга. В глазах Сэцуо М. застыло выражение печали и отчаяния, какое появлялось в «их в те редкие минуты, когда он, забыв о своей наигранной молодцеватости, признавался: «В семье моей жены все — люди уважаемые. А я? Я никуда не гожусь».

— Кадзуо, что ты наделал? — сказал отец. — Мне стыдно наших предков и всех окружающих… Я даже пытался покончить с собой, чтобы замолить твои грехи… Но… и тут мне не повезло.

Потом Сэцуо М. попытался придать своему тону надменность.

— Я искуплю твое преступление. Я буду работать на благо общества. Загоню себя до смерти.

Больше всего Кадзуо хотелось обнять отца. Но даже сейчас он не осмеливался подойти к нему. Сэцуо М. протянул сыну маленький сверток.

— Я трудился над этим всю ночь. Это — мой последний дар… Но я хочу сказать тебе еще несколько слов. Собственно говоря, виноват не ты. За все несем вину я и твоя мать. Прости мать. Она прилагала все силы, чтобы воспитать из тебя порядочного человека… Ты должен обратить свой гнев на меня, на твоего отца… Понял, Кадзуо?.. Все в порядке, Кадзуо! У меня к тебе только одна просьба: держись стойко, мой сын!

После ухода отца Кадзуо разрешили в присутствии надзирателя развернуть завернутый в газетную бумагу сверток. Он немного помедлил, ибо это было драгоценное мгновение: отец никогда ничего не дарил ему. Но надзиратель был нетерпелив, он торопил заключенного. Медленно разворачивал Кадзуо последний дар отца. В свертке лежали соломенные сандалии с черно-белыми ремешками.

На лице надзирателя появилось выражение ужаса. Посмотрев на него, Кадзуо осознал то, во что он в первую секунду не хотел поверить: отец подарил ему сандалии, какие надевают мертвецам на церемонии погребения.

«Сандалии смертника! — стучало в мозгу у Кадзуо. — Сандалии смертника. Он сказал мне, что я должен умереть. Вот какой у меня отец. Он всегда любил выражаться намеками и загадками, вместо того чтобы ясно сказать, что он думает и чего хочет. Своему собственному детищу он приказал умереть. Он хочет, чтобы его сын исчез, превратился в ничто, испарился, как капли крови на ноже гильотины. Другой человек поднял бы на ноги весь мир. Он кричал бы: «Спасите моего ребенка!» Но мой отец поступает иначе.

Накануне решающего заседания суда Кадзуо записал в своем дневнике:

«Всю предыдущую ночь я прижимал к сердцу сандалии, которые подарил мне отец… Когда я проснулся, они были мокры от слез. Как давно я не видел во сне мать и сестру! Отец, мысленно я уже ношу их, твои сандалии. Время от времени я полирую их о пол и разглаживаю. Я хочу, чтобы они стали совсем мягкие и были мне по ноге… Под ножом гильотины я буду стоять в этих сандалиях и гордиться ими. Ведь это единственное доказательство любви отца ко мне…»

Изучая в архиве окружной прокуратуры «дело Кадзуо М.» — объемистый том стенограмм допросов, я и мой помощник Каору Огура наткнулись на один факт, о котором Кадзуо М. не упоминал ни в разговорах со мной, ни в своих записях. Однако как раз этот факт решил судьбу обвиняемого.

28 июля 1950 года на допросе у прокурора Такаси Мориваки Кадзуо М. показал следующее:

«2 января с.г. я упал с лестницы и сломал себе обе руки и несколько ребер. Мне показалось, что я повредил себе также череп. С тех пор я стал очень нервным; люди даже утверждали, что я истеричен. Я очень сильно ушибся, на черепе у меня появилась небольшая трещина. Тем не менее я не потерял памяти. После выписки из больницы я с трудом двигал обеими руками, это привело меня в уныние. 14 февраля я выпил крысиный яд. пытаясь покончить жизнь самоубийством. Но в начале марта руки, ребра и голова у меня окончательно зажили. Несмотря на это, со времена попытки самоубийства я потерял всякую охоту работать».

Официальный защитник Дайкити Хонама построил на этом факте свою защиту. Проверить показания Кадзуо о несчастном случае было чрезвычайно легко: юноша упал на глазах у многочисленных свидетелей. Дело в том, что в большинстве японских городов каждое 6 января происходит общегородской смотр пожарников, их «стиля» работы — «дэдзомэ сики». Самые ловкие и храбрые пожарники демонстрируют на смотре смелые акробатические номера. Кульминационным пунктом этого зрелища под открытым небом являются акробатические трюки на бамбуковых лестницах. Балансируя на одном колене или уцепившись ступнями за легкую петлю, пожарные на большой высоте размахивают пестрыми флажками и раскрытыми яркими бумажными зонтиками.

Еще в декабре на одной из первых репетиций Кадзуо упал с большой высоты; правда, он остался невредимым, но с тех пор чувствовал себя неуверенно. А за четыре дня до смотра юноша получил серьезные увечья. Защитник привел высказывания родственников и знакомых подсудимого, которые в один голос утверждали, что после падения Кадзуо «вел себя странно». Кроме того, Дайкити Хонама представил соответствующие медицинские заключения. Особое впечатление произвела экспертиза д-ра Такаси Худзивара из университета в Окаяма; этот психиатр заявил, что в последующие шесть месяцев после несчастного случая и вызванного им сотрясения мозга в психике обвиняемого вполне могли произойти «серьезные изменения».

Ни М., ни его защитник ни разу не упомянули на суде о внутренних причинах, приведших юношу на скамью подсудимых. Душевное потрясение, которое Кадзуо перенес во время «пикадона», и его послевоенные переживания не фигурировали на суде в качестве смягчающих обстоятельств.

Обвиняемый не говорил о прошлом, потому что для него приговор был предопределен — приговор вынес ему отец. Что же касается защитника, то он не хотел пользоваться «психологическими» аргументами, так как знал, что, пойдя по этому пути, не встретит сочувствия у суда. Судьи будут опасаться признать прошлое юноши смягчающим обстоятельством; ведь тем самым они выдадут «охранную грамоту» тысячам людей, переживших атомный взрыв.

Шестнадцатого августа 1951 года прокурор Катаока, принявший дело Кадзуо М. от первого обвинителя, чью руку помощи юноша отклонил, потребовал для подсудимого смертной казни.

— Обвиняемый, — заявил прокурор, — хладнокровно подготовил свое преступление. По собственному признанию, он хотел из чистой алчности убить даже не одного человека, а сразу многих — грустный пример аморальности молодого поколения.

Защитник Хонама указывал в своей речи на частичную невменяемость подсудимого. Неожиданно для всех он сообщил новые установленные им факты: незадолго до преступления Кадзуо М. предпринял еще две попытки самоубийства, до сих пор неизвестные. В первый раз он несколько часов держал голову в отверстии дождеприемника, во второй раз его нашли лежащим на рельсах. По словам защитника, эти факты с еще большей определенностью показывают, что после падения с пожарной лестницы рассудок М. помутился.

Вынесение приговора по делу об «убийстве лимонадом «Кальпис» ожидалось 8 сентября 1951 года. Еще до начала заседания кулуары вновь отстроенного после атомной бомбардировки зала № 2, где должно было слушаться дело, оказались заполненными народом. Однако суд не мог начаться вовремя, ибо в зале еще шло другое заседание.

Среди ожидающих был и отец Кадзуо. Он отвернул лицо к стене, чтобы избежать взглядов любопытной публики.

Услышав чей-то голос, обращенный к нему, Сэцуо М. вздрогнул. Он надеялся, что ему удастся пережить в одиночестве свой позор и свою печаль.

— По-моему, вы отец того юноши… отец убийцы? Подняв глаза, Сэцуо М. увидел совершенно незнакомую ему пожилую женщину.

— Я пришла сюда, чтобы подбодрить вас, — начала женщина. — Говорят, что ваш сын «оя коко мусуко» — послушный сын. Я не считаю его преступником.

Эти слова тронули Сэцуо М. до глубины души. Но, прежде чем он успел поблагодарить незнакомую женщину, двери зала заседания открылись и люди начали проталкиваться вперед. В толпе он потерял незнакомку. «Как обычно, на таких открытых заседаниях я беспрестанно чувствовал взгляды людей, устремленные на меня со всех сторон, — рассказывает Кадзуо М. — От этих взглядов все внутри у меня переворачивалось. «Эй, вы, слушайте, я говорю это каждому из вас: да, я убийца. Смотрите на меня хорошенько! Не стесняйтесь! Будьте вы прокляты, дураки! Вы не пережили и сотой доли того, что пережил я».