9. РАЗВИТИЕ ИСКУССТВА КАК ЭМОЦИОНАЛЬНОГО ПУТИ ПОЗНАНИЯ, СВЯЗАННОГО С ЕСТЕСТВЕННЫМ ОТБОРОМ НА ЭСТЕТИЧЕСКУЮ ВОСПРИИМЧИВОСТЬ

9.1. Художественный образ как экспресс-метод выражения или познания истины

Художественное изображение истории более научно и более верно, чем точное историческое описание.

Поэтическое искусство проникает в самую суть дела, в то время как точный отчет дает только перечень фактов.

Аристотель.

По формуле проф. Я. Я. Рогинского (1969, с. 193), «искусство — это прежде всего наслаждение от познания. Именно искусство доставляет ощущение, что разрешились противоречия, сковывающие разум, что непостижимым путем совпали должное и неизбежное, явление и сущность». Эта формула крупнейшего антрополога может показаться слишком абстрактной и, главное, при чем же тут естественный отбор?

В конечном счете строго научный, поэтический, художественный, эстетический и любые другие, но правильные пути познания мира дают власть над природой, над окружающей средой. И отбор, совершенствовавший познавательные способности человека, поэтому не мог ограничить свое действие чисто логической областью психики. Он должен был развивать и эстетическую. Но искусство — не только способ познания, это и способ эмоционального сплочения, объединения. Поэтому мы попытаемся на ряде примеров показать роль искусства в познании мира и рассмотреть его объединяющее и этическое значение. После этого станет ясной возможность становления и совершенствования эстетических эмоций под действием естественного отбора. Но как этику, так и эстетику следует рассматривать не как врожденную, «фатальную» реакцию, а как предрасположение, требующее стимуляции в ходе индивидуального развития.

Подлинное искусство властно вынуждает художника к правдивости. Бальзак, легитимист и почитатель всего аристократического, повинуясь закону художественной правды, дал такое разоблачение, такой показ обреченности этого высшего общества, какого не смог дать ни один другой писатель, даже придерживающийся самых революционных взглядов. Ф. Энгельс писал М. Гаркнес, что из книг Бальзака он узнал об истории французского общества больше, «...чем из книг всех профессиональных историков, экономистов и статистиков этого времени». Словом, значение искусства как быстрейшего, эмоционального пути понимания чрезвычайно велико.

Стоящая всем сердцем на стороне южан-аристократов, презирающая вульгарных янки Маргарет Митчелл («Унесенные ветром») ярко показывает паразитизм и ничтожество этих же южан и мимоходом проговаривается о том, как мала была прослойка смиренных негровлакеев, довольных своим привилегированным рабством, и многочисленны негры-бунтари, работавшие на плантациях.

Архиученый том меньше скажет о природе человека, чем роденовские «Граждане Кале», сдающиеся на милость Эдуарда III, озлобленного стойкостью осажденного им города. Рассказать о том, что любовь — роковое и самое главное в жизни, можно томами научных трудов. Но это могут сделать «Весна» и «Поцелуй» Родена. Это может сделать Плисецкая в «Кармен-сюите». Это могут сделать стихи Марины Цветаевой.

Огромный интерес, который проявляют к искусству именно погребаемые потоками информации специалисты и ученые, нельзя свести к позерству — это стихийно, неосознанно возникающее стремление кратчайшим путем познать хоть частицу необъятного мира эмоций, чувств, мыслей, лежащего за пределами обычного круга деятельности.

9.2. О поэзии

Цель поэзии — упростить мир.

Малларме

Интенсивность — это все; кто ею обладает и распознает — этот и есть поэт.

С. Цвейг о Бальзаке

Искусство и, в частности, поэзия, — это высшая, наиболее концентрированная и эмоциональная форма познания, «импрессирующая» раскрытие закономерности, а слова парнасца Леконта де Л ил я, что поэзия — это наилучшие слова и в наилучшем порядке — только признание значения техники.

Если X. М. Эредиа за несколько десятков сонетов избирается одним из 40 бессмертных французской Академии, то ведь каждым из этих 14-строчных стихотворений он действительно вырывал из небытия, из прошлого идейный, образный мир древности и средневековья. Оживают целые мировоззрения, эпоха ли Генриха III, когда на могиле придворного естественной казалась надпись: «Ни брыжжи носить, как он, ни шапки драгоценной не сможет ни один придворный иль барон», или эпоху, когда свидетельством величия были: «спалил Романью он и Мархию и Гольф...» и когда абсолютно точными были строки: «Сеньору Римини в веках отводит место чеканщик опытный Маттео Пастис-сын», ибо действительно, если не сам чеканщик, то сонет «Медаль» Эредиа сделал этого сеньора, Сиджимо Пандольфа Малатеста, бессмертным. Можно, отключив эмоции, разобрать любой из сонетов Эредиа и показать, какое огромное количество информации, мыслей, идей и образов впрессовано в любом из них, убедиться в том, что каждый сонет — это действительный трофей, выхваченный из забвения, что каждый воссоздает целую эпоху с особенностями ее мировоззрения.

Почему?

Быть может, не в десятый, а в сотый <раз>

Он переписывал строку одну..

Так писал об Эредиа его переводчик Олерон. В гумилевском видении первозданного одухотворенного мира все — живое, с восходом солнца, величавым, как фантазии Чюрлениса:

Из-за свежих волн океана

Красный бык приподнял рога,

И бежали лани тумана

Под скалистые берега.

Под скалистыми берегами

В многошумной, густой тени

Серебристыми жемчугами

Оседали на мох они.

Красный бык изменяет лица,

Вот — широко крылья простер,

И парит огромная птица,

Пожирающая простор.

Вот — к дверям голубой кумирни,

Ключ держа от тайн и чудес,

Он восходит, стрелок и лирник,

По открытой тропе небес.

Ветры, дуйте, чтоб волны пели,

Чтоб в лесах гудели стволы.

Войте, ветры, в трубы ущелий,

Возглашая ему хвалы.

И так, за драгоценной строфой — строфа, развертываются одна за другой грандиозные картины — «Дракон», поэма начала. Умение сконцентрировать в одном стихотворении и целую жизненную философию и целые исторические концентрации, как это сделал Р. Киплинг в стихотворениях «Мэри Глостер», «Бремя белых», «Заповедь», умение дать в нескольких страницах целую энциклопедию — это и есть поэзия, кратчайший путь к эмоциональному впечатляющему познанию.

Конечно, одного проникновения мало. Проницательность может создать великого ученого, но с проницательностью должна сочетаться способность облечь продукт творчества в такую форму, которая бы нас потрясла. Пораженные, мы даже не обращаемся к трезвому анализу: «А в чем, собственно, дело?» Это и есть поэзия.

Не мог он ямба от хорея,

Как мы ни бились, отличить...

— жаловался Пушкин. Но ведь стихи Пушкина прекрасно понимают читатели без этих «ямбов и хореев», а Маяковский просто написал: «Говорю честно, я не знаю ни ямбов, ни хореев, никогда не различал их и различать не буду». Замечательно, что читатель стиха, даже воспринявший стихи с максимальной остротой, почти никогда не сможет объяснить, почему этот стих произвел на него разящее впечатление, тем более, метод, которым поэт достиг такого впечатляющего действия. Это относится и к живописи, скульптуре, музыке; понимание метода, техники — дело знатоков, профессионалов. Что до читателей, то одни лучше улавливают музыку стиха, другие — зрительные образы, третьи — ритм, рифму, аллитерацию, игру на определенных гласных, четвертые — концентрированность и силу мысли, а прежде всего действует впечатление в целом. Но слушатели «Илиады» и «Одиссеи» прекрасно чувствовали поэтические образы, ритм; викинги и арабы независимо развили богатейший язык метафор; поэзия и песня почти всегда воспринимаются эмоционально — это свидетельствует о существовании общей, внеисторической системы эмоций, потенциально заложенной в большинстве людей. Необычайная восприимчивость, пожизненное каждоминутное накапливание образов, рифм, слов, идей, необычайная сила переживаний, отчужденность от всего мелкого — только и могут создать поэзию.