Когда Дубрав помянул про колдовство, Алёша невольно вздрогнул — в окно взглянул — почудилось ему, будто мелькнула там зловещая тень, да закружило, завывая, снежное ненастье… Но за искуснейшими, морозом сотканными узорами, угадывался сине-златый, солнечный, свежий день начала зимы.

А Старец продолжал:

— …Я сразу понял, что у ворона до вас какое-то дело нехорошее. Стал я заклятье шептать, чтобы крылья его отяжелели, чтобы не смог он ими больше взмахнуть; однако же ворон оказался сильнее меня — легко, точно слова мои лишь паутиной были — одним взмахом крыльев разорвал он заклятье моё, да и был таков. И когда пролетал он возле меня, то таким холодом повеяло, что сразу и вспомнилась Она; сразу понял, что по Её научению он за вами следил…

— Кто такая эта Она? — волнуясь, и уже предчувствуя ответ, спросил Алёша.

— Да — ты правильно подумал… Снежная колдунья…

При этих словах старца загудел ветрило — ударил в окно, и окно зазвенело, потемнело — какая-то мрачная тень придвинулась к нему с стороны улицы, и казалось, что сейчас окно выдавится, лопнет, и наполнится комната смертоносной снежной круговертью. В эти страшные в общем-то мгновенья, руки Ольги и Алёши накрепко сцепились — черпали они друг у друга силы, и отступал уже ужас, и чувствовали они, что вдвоём смогут противостоять они этому. И Алёша в чувственном этом порыве, тихо, но с жаром прошептал:

— Да, ты права была, Оля — нам вместе надо идти…

— Так я и думал… — с лёгкой печалью улыбнулся Дубрав.

— …Ну вот… — Алёша очень смутился. — …Проговорился… Вы впрочем ничего не знаете…

Старец сделал лёгкое движенье рукою, и тогда тень отступила — вновь засиял день; и оказалось, что в комнату уже вошли Алёшины родные:

— Что то было? — изумлялся дед.

— Колдовство то, не иначе… — всплеснула руками бабушка..

— Ничего. — успокаивающе улыбнулся им Старец. — Этой тени вам нечего боятся — она уж ветром рассеяна, и не вернётся больше к вашему дому.

— Ну хорошо. — улыбнулась мама (но всё равно видно было, что она очень волнуется). — Про Алёшу всё узнайте, а потом — угощение вас ждёт…

После этого дверь закрылась, и снова они сидели втроём в этой солнечной и ясной деревенской горнице; задорно потрескивал в печи пламень — сделалось так уютно, что и не хотелось думать о чём то грозном… но куда ж от этого было деться?

Взглянул Алёша на Старца, и уже не жалел, что проговорился ему о предстоящем походе, и даже понял, что Дубрав уже и прежде об этом знал.

— …Действительно, вам нельзя оставаться — надо собираться, надо отправляться в дальний путь, на север… И ты ведь пойдёшь с ним?..

И тут Дубрав неожиданно опустился на колени перед Ольгой — сделано это было так естественно, что девушка в первое мгновенье даже и не смутилась, приняла это, также как принимала поклоны склонённых над Круглым озером берёзок. Старец внимательно смотрел в её теплейшие, ясные очи, а потом прикрыл свои очи, и шепнул:

— …А ведь и у меня была такая же доченька, как ты…

Алёша, за мгновенье до этого страстно желавший спросить, что старец знает про снежную колдунью, что посоветует, какую дорогу укажет — сдержал этот порыв, почувствовал, что история эта как раз и связана со снежной колдуньей, да и вообще — как уже говорилось, о жизни Дубрава практически ничего не было известно, а тут…

Вот что им поведал Старец:

Когда-то, во времена незапамятные, был Дубрав молод, и жил он в маленькой, но приветливой деревушке. И рыбу он ловил, и на зверя охотился, и в хозяйстве на многое был способен. Жена у него была Мирославна — красавица, добрейшая, да и умом не обделённая; из города он её взял, и жили они просто и счастливо, детей растили, друг друга да весь мир любили.

Двое детей было у Дубрава: мальчик и девочка. Любили они и родителей, любили и друг друга, как могут любить друг друга брат и сестра — и если бы все люди так жили, то был бы на земле райский сад. Девочка, умница, красавица — вся в матушку пошла, и не только в доме, не только деревенские, но и все звери да птицы любили добрейшую девочку, и стоило ей песнь завести — так слетались, и сбегались, на ветвях да в травах сидели, стояли — слушали; разве что в ладоши не хлопали. Как заговорит, как взглянет — как одарит; Солнышком её звали.

И мальчик хороший рос — молчалив, задумчив был, но то от сердца мечтательного; созерцать он поля да леса любил, закатами любовался, и чувствовали все, что выйдет из него поэт славный, за здоровье которого и князь бокал медовый подымет. Солнышко сама прочитала те книги, какие в деревне нашлись, и брата грамоте выучила, и говорила уж, что в следующий отправится вместе с любимым братиком своим в стольный град, обучаться в школе, открытой для детей крестьянских государем Василием. Но не суждено было тем мечтам сбыться — пришла беда — отворяй ворота…

Мирослав (так звали сына Дубрава), отправился в леса. День был снежный, ветряный, но это не могло вселять тревоги, потому что все окрестные леса были знакомы юноше так же, как и родная хата; что же касается волков и разбойников, то все знали, что ближе чем на сто вёрст они к тем местам не подходили. Однако же Солнышко что-то растревожилась за брата, отговаривала его идти, а когда он на своём настоял, так стала с ним проситься — однако же и здесь он на своём настоял, так как с течением времени всё больше предпочитал одиночество. Ушёл он, и к ночи не вернулся….

Надо ли говорить, как волновались дома — сколько раз выбегали с факелами во двор, в метель чёрную — всё чудилось, будто идёт он, кликали, но тщетно — то бураны проносились — уж настоящая буря разразилась. В ту же ночь едва ли не вся деревня на поиски отправилась, а впереди всех, через сугробы продираясь, шла Солнышко, братца своего любимого кликала. Но не было ответа — и уж плакала Солнышко, и всё чаще обращалась к Дубраву, который в тревоге великой шагал за нею, да тоже кликал:

— Знаешь, батюшка — если его сердце остановится, так и моё тоже — значит жив, значит ждёт нас…

Однако же ни в эту ночь, ни в следующий день не смогли его найти — следов то после бури не осталось, и только сугробы повсюду большие высились, и страшно на эти сугробы было глядеть, ведь под каждым мог оказаться… Нет — даже и подумать об этом было не выносимо, и, продолжая поиски, всё чаще приговаривал, что "…Мирослав то верно к одной из соседских деревень вышел, истомился — там и отдыхает…" По соседским деревням конечно же послали, и там узнали, что никто Мирослава и не видел.

Нашли Мирослава на третий день — он сидел в выжжённом молнии стволе древнего дуба. Сначала его даже и не узнали — так искажено было лицо: выступили скулы, глаза впали, зиял в них злой пламень; как увидел он людей — стал гнать их прочь, а когда со слезами выступила вперёд Солнышко, когда на колени перед ним пала, то презрительно он её оттолкнул, и стал называть собравшихся сбродом, деревенщиной; кричать, что презирает прошлую жизнь, и что… но тут осёкся, брызжа ядовитой слюной, потому что видно не решил ещё, что делать дальше.

Конечно и Дубрав и Мирославна звали сына домой, а потом, видя, что он не в себе, дали знак мужикам, чтобы заходили по сторонам — надеялись, что в деревне смогут его излечить. Однако ж Мирослав приметил этот знак, и стал пятится выкрикивая буквально следующее:

— Я стану великим человеком!.. Я стану богаче всех! Потому что у меня дар! Потому что я уже вознесён над жалкой толпою черни, над такими, как вы!..

И тут разодрал Мирослав рубаху, и тут многие вскрикнули, потому что увидели над сердцем синеватый нарост, однако же он был не таким как у Алёши, а разросся уже по всей груди, и все чувствовали нестерпимый холод от него исходящий.

— Братец, милый — дай я тебя согрею! — вскрикнула Солнышко.

— Не нужны мне больше твои сисюканья! С пташками целуйся — они как раз тебе ровня! — лик Мирослава ещё больше исказился — матушка его, увидев это страшное преображение, вскрикнула и пала в обморок.

Мирослав, видя страдание близких, так много добра ему сделавших людей, зло, презрительно рассмеялся — кулаком нам всем погрозил, сплюнул, а потом повернулся да с так побежал, что никто за ним не угнался…