Однако, этот преображенный, чудовищный Гвар, как раз почувствовал, что дыханием своим морозит любимого своего хозяина, а потому отступил, и стоял там, опустив голову, и продолжая издавать все тот же протяжный, пронзительный вой.

Вот Альфонсо смог подняться, рядом с ним встал и Вэллас, который все приговаривал и приговаривал что-то, но что именно было не разобрать за иными воплями. Остался лежать адмирал Рэрос — он тянул свои искривленные, костлявые ручищи, по прежнему выкрикивал что-то бессвязное, болезненное, и иногда звал его, Альфонсо.

— Где же ты, сын мой?.. Что ж не идешь ко мне?!.. Приди, приди — об одном этом молю!..

Альфонсо было и жутко, и больно, однако он, сделав над собой титаническое усилие, все-таки рванулся к нему — тут Аргония приложила все свои силы, чтобы задержать его, и как то ей удалось оттолкнуть его в сторону, и кричала она:

— Нет — он же не выпустит тебя! Ты должен жить! Ты должен любить!..

В это же время, Рэрос стал проклинать Альфонсо, и это были страшные проклятье — не слова, но чувства в них заключенные были страшными. Они вздымались ледяными вихрями, они гудели, визжали, трепетали, надрывались — сливаясь в изодранный кровоточащий визг, налетали, пронзали.

— Бежим же! Бежим от него! Это не твой отец! Неужели ты не видишь?!.. — выкрикивала Аргония, и все тянула Альфонсо прочь.

И вновь страшно взвыл Гвар, вдруг упал, как бы в конвульсиях забился по земле, но тут же и вскочил, бросился рокочущий, извивающийся обрывками мха проход. В это же время и Вэлласу почудилось в этом проходе какое-то движенье, и он вообразил, что — это Маргарита. На самом то деле, ничего похожего на Маргариту там не было, но он чувствовал, что сходит с ума от этой беспрерывной, страшной боли, и что Она единственная может его спасти; и вот ухватившись за свое воображение, он бросился вслед за Гваром.

— Проклинаю!!! — зашелся в мучительном, исступленном вопле адмирал Рэрос. — За мать!!! Матереубийца! Нет тебе прощения, Альфонсо ненавистный! Иди, иди ко мне — матереубийца!!!

Это был такой оглушительный, насквозь пробивающий вопль, что Альфонсо показалось, что не только по всему Эрегиону разнеслось эхо, но и все Среднеземье должно было слышать, и Валары должны были узнать, и до самих звезд должно было долететь это.

— Бежим же! Бежим! — все звала, все тащила его прочь Аргония, и вот Альфонсо бросился в ту же сторону, куда и Вэллас.

Они бежали среди бешено извивающихся обрывков мха, и корней; время от времени, ветер взвывал пронзительным, оглушительным воплем, разъяренным зверем кидался на них, и летели с мучительными стонами сгустки тьмы; и вдруг понял Альфонсо, что эти сгустки, ветром несомые — души когда то живших, так же как и его отец и Гвар попавшие в эту круговерть, но попавшие много раньше, быть может — за века до них. И если отец еще помнил что-то, еще цеплялся за прошедшие воспоминания, еще выкрикивал, хоть и в беспорядке, имена тех, кого знал, пытался понять, что значит то или иное чувство — то эти уже давно потеряли воспоминания, и то, что составляло их, было только чувство боли — они могли только нестись с этим темным ветром да выть от этой прожигающей, нескончаемой боли.

И вот, от несправедливости того, что он видит, от этой беспрерывной, противоречащей законам природы муки — из широкой груди Альфонсо вырвался новый вопль. И в это же время, галерея осталась позади, и выбежали они к берегу реки — с этого место должен был открываться живописный вид на увитые деревьями холмы, однако предстала темная, уходящая вдаль долина, которую изгрызали, вздымающиеся вверх, расширяющиеся в черноту, тяжело грохочущие смерчи. Время от времени вытягивались кровавые молнии, они жадно вцеплялись в землю, долго ворошили ее и без того уже черную, прожженную; так же поочередно налетали порывы иссушающего, мертвенного то жаркого, то леденящего ветра. И жутко было чувствие того, что весь мир погиб, что нигде уже не найти света… У ног их бурлил кровавый поток, и в него уже бросился Гвар, а за ним, с безумных хохотом — Вэллас. Вот один из многочисленных валов набросился на этих, едва различимых уже пловцов, поглотил их.

— Любовь… только любовь нас может спасти от хаоса… — шептала дрожащему, думающему, что он наконец то умер, и попал в преисподнюю Альфонсо.

Вот обхватила она его легкими руками, вот ее нежное, прекрасное, совсем девичье лицо оказалось прямо перед истерзанным ликом Альфонсо вот она приблизилась, и скоро их губы, впервые за все это время должны были соединиться в поцелуе. И уже вновь ожили, вновь сияли сильным солнечным златом ее волосы.

— …Альфонсо… Альфонсо… Я клянусь… Я буду любить тебя всегда…

Однако, им губам так и не суждено было соединится. Тот солнечный свет, который заключали в себе ее волосы, вдруг разом распахнулся во все стороны, объял их мягкими, сильными волнами, погрузил в себя. Все вокруг так засияло, запело, зажурчало — в одно мгновенье, вдруг, из хаоса возродился весь мир — весна, любовь их окружали. Аргония бы все-таки поцеловала Альфонсо, но в это время на плечи их легла такая легкая, теплая, мягкая словно только что испеченный каравай рука Эрмела, который говорил:

— Что же — кажется, довольно с вас видений, не так ли?.

И он развел их в стороны, так что они обнаружили себя стоящими возле мшистой галереи, которая оказалась совершенно нетронутой, и сияла нежно-изумрудным и золотистым светом. Блики солнца сверкали на спокойной поверхности реки, а на противоположном ее берегу вздымались, наползая один на другой, покрытые светлыми, сияющие теплом, исходящие аурой птичьего пения, леса. Над эти холмами, словно продолжение их, восходили своими легкими, плавными гранями пышные, ярко-белые облака, и, казалось, будто они есть продолжение этих холмов. А на водной поверхности кто-то заплескался, и вокруг того места сильнее засверкали солнечные блики. Раздался голос Вэлласа — он далеко разносился над водою:

— Ах, ты! а я уже почти и плавать разучился!..

Но он, все-таки, поплыл к берегу, и вскоре выбрался — весь мокрый; и хорошо видно было, какой же он тощий — не то чтобы кожа да кости: он был жилистый. Зато ни Гвара, ни отца Альфонсо нигде не было видно, вообще ни что не оскверняло этот весенний день; недавние кошмары казались уже чем-то далеким, расплывающимся, небывалым. Но стоило только Альфонсо закрыть глаза, как набросились те кошмарные виденья, и застонал он, и, если бы не поддержал его Эрмел, так на колени бы повалился.

— Вот видишь, друг мой… — говорил старец. — …Вам надо быть со мною, надо учиться у меня; ведь не я же создал эти образы — все они внутри вас… А теперь пройдемте во дворец Келебримбера — там нас давно уже ждут на пир.

Теперь вы видите, сколь неспокойное, мучительное состояние властвовало над моими героями в тот день, сколь вообще не схоже оно было с охватившей Эрегион праздничной атмосферой. Некоторые из этих мрачных частичек, как вы уже знаете, находились во дворце; а не более чем в сотне, или в двух сотнях шагах от них, эта праздничная атмосфера, проявлялась в самых ярких формах; и никто из присутствующих там даже и подумать не мог, что поблизости кто-то может страдать, что некие надрывы могут там терзаться…

В этой зале, было шагов тридцать в ширину, однако, вытягивалась она не менее, чем на полторы сотни шагов. В зале были два, вытягивающихся во всю ее длину стола, которые соединялись у одного своего окончания, и образовывали исполинскую букву «П», про убранство столов можно сказать, что они ломились от яств, что огромное количество блюд возвышались над ним горами, словно ветви винограда увитые, неимоверно располневшие от своих плодов. Но каких только кушаний там не было! Ежели начать перечислять все, то выйдет стопа листов не меньшая, чем эта повесть. Гостей было гораздо меньше, нежели кушаний, но, все-таки, их было очень много, и сидели они плотно, и по обе стороны стола, лицами друг к другу. Впрочем, теснота эта никого не смущала; и недавние враги — эльфы и Цродграбы, рады были своей близости. Все громко и весело переговаривались, слышался смех, нескончаемые шутки, просто заверения в вечной дружбе, а то и светлые слезы, мольбы о прощении за недавнее зло (впрочем, всякие слезы вскоре прекратились, так как все давно уже простили друг друга). Ели понемногу, чтобы только отстранить первый голод; все ждали появления Келебримбера, а так же девяти братьев, которых почему-то связывали с появлением Эрмела, и даже думали, что — это они его вызвали. Как уже говорилось, никто не волновался; все верили, что теперь то всякие беды остались позади, а впереди — только счастье, только братство. Отзвуки многочисленных голосов сливались в единый, торжественный хор, который полнил воздух, и даже казалось, будто над головами витают некие незримые духи, и поют торжественные песни.