Долинский считал, мол, баба на понт берет, хорохорится, чтоб приручить. Так сказать, оттаптывает границы. Потом, понятно, мадам смягчится, как у него бывало с другими…

Вскоре они стали жить в незаконном браке.

В первую брачную ночь Сашка старался, потел, проявил свои возможности в превосходном виде. Но… не удивил. Дело не в том, что Полина старше – года не помеха, – но видимо, покойный муж тоже был не хлюпик в этом занятии.

Назавтра после работы Долинский решил отметить новые отношения. Принес фасонисто семьсот пятьдесят грамм с красным стручком на донышке. Ужинали на кухне. Полина откупорила бутылку и четко, без слов, перевернула ее над краном.

Сашка забыл дышать. Смотрел, как бурлит-захлебы вается горловина раковины, урчит, глотает желтоватую жидкость. И водка торопится не в желудок, не по жилочкам! – в канализацию. А главное, рука при этом не дрожит. Он понял: характер здесь бетонный, не согнуть.

Водка ушла, Долинский остался.

Мог бы устроить тарахтень, но придержал нервы. Терять классную хавиру[31] из-за бутылки, когда вот-вот зима – надо быть последним идиотом. С кондачка такой вопрос не решают, а хлопнуть дверью всегда успеет, опыт имеется…

В квартире был налаженный порядок: не уборка-аврал к приходу гостей, а повседневная, удивительная чистота. Одежда не валялась на стульях, возле ванны – всегда свежие полотенца. В гостиной сервант протерт фланелью – зеркала не надо. На паркете ни соринки, будто Полина ходит и выклевывает их.

С получки Долинский слегка прибарахлился – для тепла и приличия. В шкафу висели мужнины вещи, но Полине хватило ума не предлагать. Долинский ценил это понимание – не загоняют в угол одолжением, не давят на кадык. Было приятно: наконец-то никто не назовет его дворовым кобелем, а видят нормального человека, со всеми потрохами, как он есть, по Дарвину.

Полина относилась к сожителю сдержанно и одновременно – он почувствовал сразу – уважительно. Долинский пытался разобраться. Он искренне не понимал, с какой стати уважать малознакомого бродягу, без багажа, в плаще и кепке. Возможно, натура у нее несовременная, устроена особо. Еще не распознав, заранее каждую личность считает достойной почтения. А может, так повелось у нее с прежним мужем и сейчас перешло на Сашку. При любой прикидке, такое обращение ему нравилось, придавало жизни необычный вкус.

И хотя многое в доме Полины было в диковину, но он чуял нутром – здесь надежно, так сказать, в шпунт. У Сашки с малолетства шумная анкета, вспоминать нечего, один грохот.

А тут – покой. Жаль, кореша не могут порадоваться его удаче. Какой смысл приглашать на веселье всухомятку…

К хорошему привыкаешь легко. А как привыкнуть к плохому? К примеру, к празднику без стакана? Или – к воскресенью без компашки? Чувствуешь себя отсохлой веткой. Вроде не инвалид, но уже, похоже, сдали в утиль. Даже деревья пить просят. А Долинский еще не мебель. У него тоже бывают приливы, отливы. Плохо или хорошо – на каких весах мерять? Это не дело ума – это как душа решит…

Раз в месяц, а иногда чаще Долинский уходил в рейс, на два-три дня. Возвращался изморенный донельзя. Отлеживался, глотал аспирин. Он привозил черноту под глазами и дурные запахи. Полина понимала: так пахнет дальняя дорога. Она замачивала, отстирывала белье и, опережая просьбу, готовила его любимое огненное харчо.

В гараже знали: не было никакого рейса. На пустой вопрос: «Где Долинский?» – не отводя взгляда, пожимали плечами. Кому надо, тот в курсе: Сашки нет, значит, опять загудел с давними друганами. Компания там пропойная, босота, лакают по-черному на потайной хате.

Но встревать в личное дело не принято у шоферни. Только кто-нибудь из хлопцев вздохнет и бросит безадресно:

– Дурыло чокнутый.

И другой отзовется в пространство:

– Точно. Загнется, конопатый…

И начальство на финты Долинского вполглаза смотрит: три дня прогула – не полмесяца. Зато план дает, аморалка не числится, менты не тревожат, стало быть, тема закрыта. А прочие закидоны – это нехай врачи себе затылки почесывают…

На улице ветер гнал оледенелые дробинки. Ожидая троллейбус, люди жались под навесом остановки, прятали лица в воротники, утаптывали под собой и без того прибитый снег.

Тикану сегодня повезло: не выезжал в шаленную погоду на трассу. Весь световой день профилактикой чумазался. Не успел закончить, глянь – уже темнота. Вернулся домой вовремя, пунцовый с мороза, в глазах тревога: как Сашка, оклемался?

Стефка утешила:

– Куда вы денетесь…

Стол был накрыт на зависть врагам и соседям. Тикан любил этот час, когда вид харчей щекотит горло, а тарелка с ложкой-вилкой по бокам терпеливо ждут хозяина. Любая Cтефкина стряпня Тикану в удовольствие, не променяет на самый дорогой ресторан. Дома берешь в рот маринованный грибочек, скажем, моховик, – его и глотать жалко. Или квашеная капуста: ее не только хрумкать, дышать над ней – радость. А моченые яблоки, белый налив – они… за весь мир поручиться трудно, но в нашем полушарии – таких нет.

Стефка расщедрилась, выставила по бутылке пива, незаметно указала на Сашку: ему больше нельзя. Долинский, в хозяйской футболке и безрукавке, будто пес-нашкода, глядел из-под бровей, вяло ковырялся вилкой в салате. Слегка ожил, когда Стефка подала дымящий рассольник, попросил перца.

За чаем Тикан не выдержал, ожидал услышать смешное:

– Ну давай, колись: от кого драпал?

– Я? – удивился Сашка. – Ни от кого.

Долинский говорил нехотя, с передышкой, раз от раза покашливая в кулак. Не было ничего смешного. Собрались. Набрались. Как обычно. Все свои. Вечером потянуло на улицу, подышать морозом. В куртке, в шапке, всё чин чином. Никого не трогал. Кажется, в парке прилег, отдохнуть. Какие-то пацаны подсели, «дядей» называли. Потом, помнит, со скамьи свалился. Это, наверно, и спасло. Задубел насквозь. Ни ботинок, ни шапки, ни штанов. Кальсоны, правда, оставили… Отдохнул, называется…

– Не помню, как сюда попал. Ноги сами…

– Документы были? – озаботился Тикан.

– Не, дома затырил.

– А деньги?

Долинский поднял припухлые глаза, голос еще не оттаял, хриплый:

– Они, падлы позорные, кинули меня подыхать, а ты о деньгах…

– Сашка, не тушуйся, кости целы – мясо будет. Помнишь, ты пел: все пройдет… как с белых яблонь… Стеф, что проходит с яблонь?

– Дым.

– Точно, дым… Сашка, всё – дым. Прошло, и – нету. Забудь! Завтра на таксо доставим в целости домой – шито-крыто, полный хоккей!

– Ты, Петро, всегда умный, но не в субботу. Стефа, где ты такого выкопала?… Таксо… хоккей…

– А чё? – удивился Петро.

– Через плечо! Сам реши: могу я появиться дома в твоих тапках? Без одежды, а? Полина в настоящей жизни – хуже дитя, всему верит… Чего лыбишься? Даже она размотает про мои отлучки… Тогда, брат, конец. Собирай манатки – катись…

Тикан запальчиво отмахнулся на эти лишние слова:

– Да мы тебе десяток Полин найдем. Об чем речь?! Такие девки есть… – и запнулся на Стефкином взгляде. – Я говорю, вообще, есть они, если поискать…

– Совсем зашился, Петро, – лениво пробормотал Сашка. – Девки – это для перепихона, а в доме человек нужен.

– А девка – что, не божья тварь?

– Божья. В тебе адвокат пропадает. И я божья тварь, а из чертополоха не вылезаю. Почему так? Почему всю дорогу пеньки? Вот у Полины дом без колючек. Нет крутого спуска. Надежно, легко. Понятно?

Тикан покачал кудряшками:

– Не очень.

– Мы с тобой, Петро, всю жизнь ездим в общем вагоне, с мешочниками, в тесноте, вонь стоит. А можно – в мягком, с красной дорожкой в коридоре. Ясно?

– Вот, Стеф, дожили: ему красной дорожки не хвата…

– Темнота… Я что, по-твоему, шнурок? Ни для чего другого не гожусь? У тебя квартира, Стефка, у тебя Андрейка… А где он? Не вижу…

– У бабки. Сейчас каникулы. Поехал на лыжах кататься.

– Может, я тоже хочу мальца на лыжах обучать? Такое тебе не приходило?