А ты говоришь – революция, конституция… Пустыми словами балуешь. Брось! Забудь!

Венгры от мала до стара заодно были. Можно сказать, весь народ с четверенек встал, а что вышло? Голый пшик. И еще – большая дуля. Против танков не попрешь. Задавит – не оглянется. Как говорят в Польше: тот пан, у кого – больше. Может, когда-нибудь в следующем времени их смерть аукнется, будет толк. Только это – ждать-пождать. Так и не дождаться можно.

Думаешь, чего нас из Венгрии срочно отправили? Решили – подальше от греха. Революция как триппер: легко подхватить.

Начальство в этом вопросе разбирается. Научены. Вот заботятся о нашем здоровье, чтоб потом лечить не пришлось.

Правда, не всякое усердие на пользу. От натуг бывает и конфуз. Стараешься, как бобик, а тебя кто-то щелк по носу: не выпендривайся, сиди смирно!

Клепиков, к примеру, старался, не за страх, за совесть – и сам себя наколол на почве служебного долга. Мелкая катавасия, пустяк, а обернулось некрасивым боком. Не зря говорят: когда кирпич по кумполу – всем потеха, а один – молчит, не смешно ему. С Клепиковым похлеще было. И я к тому пустяку касательство имел.

Поселили наш полк в Первомайске. Городишко мелкий, после загранки не смотрится. Даже река называется Синюха, одним словом – не Дунай. Но… своя редька слаще. Стены гауптвахты – и те родные.

Между прочим, я на губу в первый месяц попал. За то, что город незнакомый.

Проводил после танцев одну толстушку. Пышный бабец, правда, глаз немного кривой, зато полпуда за пазухой. Выпили-закусили, остался у нее ночевать.

А к рассвету у меня пузырь полный, лопает терпелка. Я – в сапоги и тихонько во двор. На улице свежо, иней лежит. У меня после выпивки голова ровно не держится, пиво с водкой мешал. Облегчился, а обратным путем, возможно, неверное направление взял. Нужную дверь не найду, все заперто. Дворы закоульные, плутаю в них. Заметался от дома к дому. А на мне, заметь, только армейские кальсоны, и те спадают от переживаний.

Стал я в двери тарабанить. Молчат. Или дрыхнут, или боятся. Наконец за одной парадной мужик спрашивает:

– Чего надо?

– Дверь, – говорю, – потерял.

– Топай дальше. Выйду – зубы потеряешь.

Растолковал свою беду: толстушка, один глаз косит, а как зовут – не знаю, выскочило, как зовут…

– Нету, – говорит мужик, – у нас без имени. Косые – есть, но без имени – не бывает…

А я зубами тарахчу. От холода хмель испарился, матюками не согреешься. Были бы спички, я б им пожар устроил, они бы из окон прыгали, но зажигалка в брюках, а брюки – неизвестно где. Чувствую – погибель в затылок дышит. Бросился по улицам, казармы искать. Ранние прохожие в подворотни ныряли, наверно, считали – из буйного отделения сбежал.

Приперся в часть – синее трупа, а Клепиков на проходной. Трое суток гауптвахты – это немного, если города не знаешь.

Искал потом толстушку и хату ее, да без толку. Главное, ремень жалко, и зажигалка импортная.

Не торопи. Толстушка – это для затравки.

Настоящий интерес к другой был. Так голубились – до загса могли дойти. Но и тут Клепиков примешался, и наша сладкая дурь с горы покатилась, черепки не собрать. Только, Мишка, чтоб разговор между нами умер, крест!

Перед дембелем, сам знаешь, время волами плетется. Беспокойство в голове от близкой свободы. Три года за спиной, скоро – айда! – застучишь по рельсам!

У меня в то время на повестке дня была Валюша. Не то чтоб просто давалка, а мировая девка! Таких уже нет! Прикипела ко мне, и я тоже не против. Вызывает, бывало, к воротам: «Без тебя, – говорит, – день серый…» Я от ее слов совсем дурел. Встречались мы в увольнение. Но это все одно что в засуху веничком кропить. Аппетит только раззадоришь.

Напарником жил со мной татарин, толстый, сонный писарь. Акчурин фамилия. В очках слабо видел, а без них – вообще крот. И спал он не по-людски: голову под подушку и оттуда заводил храповицкого. Знаменито храпел, оттого ко мне поселили. Старшина пристал:

– У тебя служба кончается, потерпи. Ты спокойный, а в общей казарме все нервными стали, они его задушат. Жаль татарина. Почерк у него красивый.

Каптерка наша в конце коридора ютилась. А окно выходило на тыловую улочку. Склады там стояли. Вечером – никого, на целый квартал – один фонарь сиротой.

Вот при такой пустынной обстановке пришла мне шалая мысля. С какой точки ни глянь – всё клеится, всё – в масть.

Как говорил отец: трус в карты не играет. К тому ж, два этажа под нами служебные, с вечера окна темные.

Значит, такой фортель: из двух швеллеров и ролика между ними соорудил блок навесной. Для упора койку к окну подтянул. Веревку надежную добыл, на конце – серьгу сплел. Портянкой чистой обмотал, чтоб в серьге сидеть удобно было.

В один из вечеров, после отбоя, Валюша на улочку явилась. Я ей – веревку вниз. Пристроилась моя красава в серьге и как королева поплыла по воздуху на третий этаж. Я тебе говорю – черт в юбке! Другой такой, клянусь, не встречал!

На всякий случай дверную ручку шваброй заклинил, хотя было лишне: Акчурин под подушкой так выл, что к нашей двери никто по доброй воле не подступался. Только нам тот шум не помеха.

До часу пробыла Валюша у меня. А после тем же путем на землю вернулась.

Пошли у нас неудержимые встречи. И в дождь, и в ясную погоду. Бывало, так и говорит: «Хоти меня». А я и без намека хочу. Конечно, и холостые ночи случались: когда заступал в наряд или у ней технические неполадки. А если без помех, то жгли мосты! На здоровье не жаловался. Помню, только сна не хватало, лицом пожелтел. Но – голь на выдумки хитра.

Не дело каждый вечер высматривать из окна подругу, в туман или в морось. Для общей пользы ввел сигнализацию. Тонкий шнур с грузилом свесил до первого этажа, а другой конец к ноге присобачил. Придет Валюша, за шнур дернет, а я задней конечностью сигнал принимаю, как весточку от желанной.

Однажды жду свиданья. Где-то за городом гроза готовится, грома шумят. Лежу себе вольно, только нога начеку. И вдруг мне причудливый сон: рыбу поймал. Солидную. Она хвостом хлещет, обратно в реку старается и меня за собой тянет, на прицепе. Я на глине оскользаюсь, вода все ближе, уже одна нога в трясине увязла, засасывает, не выберусь… Открыл глаза – так и есть: шнур за ногу дергает – вставай, лодырь!

Темень за окном. Приладил я подъемную систему, веревку с серьгой спустил, сон из головы не уходит. Рыба – это к морозам, но какой мороз в мае? По небу зарницы сигают. Тяну веревку, тяжело идет, должно быть, спросонья сила вялая, а сам гадаю, к чему рыба привиделась…

Наконец, подтянул свою милашу, вот-вот обниму… Тут молния жахнула. Смотрю: вместо Валюшиных плечиков – звезда на погоне блестит. Совсем не женская личность получается. Я вмиг веревку из рук выпустил. Не спрашивал, кого он ищет, просто пальцы разжал – и в окне опять пусто. Сердце с перепугу как колокол бухало. Даже не слыхал, как он там шмякнулся.

Что я той ночью пережил – таких слов нет. Знал, с минуты на минуту придут брать меня. Попрятал по закуткам свои железяки, добро – веревка к койке привязана была, не выпала на улицу. Понимал: напрасная затея, ведь найдут, суки. Но сидеть сложа руки – еще хуже.

Ночь промаялся, никто не пришел. Только Акчурин под подушкой скулил, мои кишки на штык наматывал. Я даже подумал: не спихнуть ли его тоже в окно, за компанию, – все равно один ответ…

Утром смотрю: офицеры сходятся, шепотню ведут, физиономии постные. Мне причина известна. Но непонятно, зачем в кошки-мышки играют? Неужто рассчитывают, что с повинной прибегу? Мол, ночью ко мне офицер вместо бабы полез. Пришлось сбросить с третьего этажа, в целях самообороны.

Ладно, думаю, надейтесь, ждите дождика в четверг. Это дерево сперва садят, потом – фрукт зреет. А я – дурак, у меня – наоборот: я еще не созрел, чтоб меня посадили.

Тем временем от лишних улик избавился, в сортире утопил. Но легче не стало. Неизвестность грызла, от догадок мозги гудели. Оглянуться назад страшился: думал – следят…