Перевоз

Ваньця Лозовик на работе не показывался. Он себе на уме, жук болотный: когда с неба ситник мочит или другое безобразие во вред плану, тут Ваньця на берегу, в будке с обществом загорает. А выдалась приличная погода, луг подсох, можно хворост тралевать, каждая пара рук позарез и на учете – он не является.

– Что с ним, кто знает?

– Болеет, – безучастно ответил бригадир, пряча взгляд.

Начальник хмыкнул и справедливо высказался в отношении Ваньциной души.

В обед проезжали селом, и начальник велел Яше остановиться у дома Лозовика…

Рыжий пес остервенело чесал ногой за ухом, при виде гостей тявкнул и приветливо завилял обрубком хвоста. Наружная дверь была заперта. Сквозь окна жилой половины просматривалось безлюдье и обычный беспорядок. Стекла горницы, как бельма, закрыты белыми шторками. Начальник заглянул в стайню, где в прохладной пахучей тьме одиноко нудилась корова. Прогретое солнцем подворье мирно пережидало полдень. Ручная помпа склонила жерло к плоскому камню с выщербой посередке, и даже в этом углублении, где обычно держалось пятно влаги, было сухо.

В тени дерева, на подстилке, сидел младший Лозовик. Из-за раннего возраста говорить по-людски он пока не умел, зато не мигая следил за посторонними. Рядом валялась опрокинутая кружка. Яша накачал помпу и, изогнувшись к гулкому раструбу, ловил ртом пенистую струю. Потом наполнил кружку и поставил возле подстилки.

– Растешь, парень? Ули-ули-ули…

Малый сосал тряпичную колбаску, набитую мокрым маком, какие делают в селе взамен сосок, и серьезно смотрел на свое отражение в темных Яшиных очках. Одна нога его была привязана веревкой к стволу дерева, чтоб дальше тени не уполз.

Начальник нетерпеливо кликнул Яшу.

– Завтра заскочим. Больше чикаться не стану. Гнать его надо в три шеи.

Назавтра в то же время Лозовика снова не оказалось дома. По-прежнему детеныш сидел на привязи и молча слюнявил тряпицу, но было ясно, что хозяин околачивается где-то поблизости: на луженой проволоке сушилась нападка, и в ней в ячейках сверкали свежие осколки воды.

– Ваньця! Ваньця! Иван!

Только куры встревожено подняли головы на этот зов, да пес, понимая, пошевелил бровями. Когда начальник прокричал на весь двор, что аванс привезли, расписаться надо, из горища по лестнице сполз хмурый Лозовик. В лохматой чупрыне его торчали соломинки.

– Спать лодырю помешали, да? – набирался злости начальник.

Ваньця бурчал в ответ, что, конечно, помешали, но не спал он вовсе, делом был занят: семейное дело – святое, а тут во дворе кричат. Чего кричать, когда Верка не пускает. Вот про аванс услышала, стерва, сбросила с себя: иди, расписуйся, писатель… Надо знать, чего кричать…

Ваньця с укором смотрел, как Яша повизгивает, не понимал, что смешного, когда разлад в таком деле. А начальник пытался удержать строгий тон:

– Кончай, Лозовик, дурочку строить! Последний раз предупреждаю…

Сердясь, начальник багровел лицом, хоть прикуривай от щек. Правда, по натуре был он отходчив, камень за душой не хранил, однако тот еще прилипала, когда начинал чихвостить. Зная его слабинку, Ваньця спешил опередить:

– Ладно… чего выяснять?.. Я – наоборот – вас ждал. Рыбку приготовил. А как же… Пошли в хату! Вуйко Тодор! Петруня! – позвал он тех, кто сидел в кузове.

…Темные рыбины теснились в цинковом корыте, устало зевали, будто, предчувствуя близкую беду. Яша заохтал при виде бессчетного улова. А начальник все распекал Ваньцю, грозил принять меры, обещал приструнить, но в речах уже не было ни прежнего азарта, ни твердости намерений. А когда в хату вошла, покачивая бедрами, хозяйка, стал шутейно извиняться, мол, вовек не простит себе, что помешал крепить семейную жизнь, помеха в этот момент – самое вредное для мужского рычага…

Хозяйка кивала на Ваньцю:

– Вы его больше слухайте, он наговорит…

Она устроила малыша на печи, подоткнув одеяло валиком, чтоб не свалился, а сама, не мешкая, присела у плиты развести огонь. Юбка ее туго округлилась, голубила внимание мужиков.

Тем часом Ваньця лущил рыбу, выбирал которые помельче. Скребанет в одно движение от хвоста до головы, чиркнет ножом по брюху, и рыба раздета-разута. Обваляет в муке для пущего шику и пустит ее на горячую сковороду. А ноздри уже дразнит пригорклый воздух…

Наконец Ваньця выставил литровую бутыль замутненного вида, но злючей крепости. Когда вернулось дыхание, начальник только и смог прошептать:

– Ш-шпирт…

Сразу после выпивки разговор завял. Каждый был усердно занят личной рыбой, сопел, чавкал, обсасывал кости, млел от истомы и вкуса, а на столе вырастала кипа обглоданных добела хребтов.

Второй заход пошел чуть легче – конечно, не так чтоб вовсе без ужимок, задыха и кудрявых слов – этого хватало, но легче. И Верка пила исправно – умела! Даже Ваньця никогда не видел ее на пределе, может, в ту пору у самого туман вместо видимости, а может, вправду нет предела бабьей силе.

Ткачук от второй порции временно отказался, ладонью прикрыл: у него уже шумело в голове. А Яша совсем стопку не трогал по причине язвы и шоферских прав, зато проворно уминал рыбу, облизывался и выпытывал, где такая роскошь водится. Знать бы место – шоферить бы бросил! На что у Ваньци один ответ: в воде водится! Другого жилья нет. Рыба – она беспаспортный гражданин, вроде колхозника, только и разница, что не на приколе, вольно ходит, ищет, где глыбже…

Ткачук знал, что Ваньця утаивает хлебное местечко не по жадности, а как справный рыбак, от сглаза. Рыба чует, когда хвастаешь. Ей потрафить – почтенье надо.

Начальник вдруг поперхнулся, думали – кость, оказалось – ему смешинка щекочет горло, вспомнил что-то, захохотал, показывая пальцем на горище:

– Помешал…

Глядя на него, все заулыбались.

– Дошло… – уточнил Яша.

А начальник в смехе корчился, розовый нос сиял, как надраенный.

Веселело застолье, шутковало. И не приметили, что на пороге появился новый зашелец. У косяка манерно ждал.

– А, Юрко! Заходь!

– Два часа стою, на вас любуюсь.

– Молодец, мне бы такой стояк.

Потеснились, как могли. Ваньця наполнил граненые стопки, штрафную – всклянь, для дружка. Юрко оттопыривал нижнюю губу – верный признак, что сегодня уже угощался, – но даже его пронял самогонный градус, так отчаянно затряс головой.

Запалили цигарки в свое удовольствие, и от горилки да сытости наладился за столом обычный разговор: о чем базикали, не запомнить – так, пустяшное крошево, обломыши новостей и пересудов, без всякого значения. К примеру, что Петруня разбогател: жинка опять девку принесла. На работе он слабак, лом едва держит, а детей клепает, как племенной.

– Петруня, за здоровье твоих пердунчиков!

– Дякую![71] Моя хвороба в грудях, а не в жиле. В диспансере говорят: туберкулез теперь редкость, а у меня есть.

– Повезло тебе, Петруня!

– Народ пошел – мелкота, такого калибра, как вуйко Тодор, уже не делают, опара жидкая…

…И так далее, в таком примерно виде до конца второй бутылки катился по скобленому столу клубок беседы: и что химия рыбу изведет, пропала рыба, слезами плачет, и что деньги в космос пуляют, а штанов нет, и что все герои, а прежние заслуги – ни в грош… Каждый втолковывал соседу про памятные обиды, про сны, про удачливых воров – все то, что самочинно соскальзывает с разгоряченного языка.

– Ша! Сказать хочу! – подал голос Юрко.

Наступило внимание. Подняв линялые глаза поверх голов, Юрко прокашлялся и внятно заговорил, что есть которые его за дурака думают, так он не советует и хочет при всей честной компании заявить, что руки и ноги порубает, кто навострится Марусе помочь, будь самый либший друг, – считай себя калекой. Юрко не имеет натуру в чужой раздор встревать и другим не позволит. Уходишь, сука, бери шмутки – и отваливай на все четыре, я тебя не гоню, но чтоб никто не помог, руки и ноги – топором! – и показал ребром ладони по краю стола, как рубить будет.