Но это все – малость. Главное – Прокоп-то весь вечер только с Ткачуком знался, душу грел, а прочие для него не выше нуля, на них смотреть – лишь глаза портить. И обнимал как родного, на прощанье даже поцеловал по-польски в плечо, не каждый брат имеет такое уважение. Дай боже ему здоровья, а деньги ему не нужны, говорит, что есть. Врать не станет. Прокоп – то человек!

Ткачук вправду был рад, что Прокоп разбогател. Считал: если по совести – иначе быть не должно. Прокоп не лайдак, до работы завзятый. Не зря, когда муровали кладку из лампача, непременно звали в подмогу их обоих. Лампач жилы тянет…

Доволен Ткачук, что судьба повернулась до приятелька мягким боком, не покалечила, и живет он заможно, хотя Ткачук и близко не представлял себе, каким чудом свалилось на Прокопа это богатство.

Одно ясно Ткачуку: от трудов тяжких руки пухнут, а не кошелек. Должно быть, Прокоп легкие деньги надыбал, счастье подвернулось – облапошил кого, не проморгал момент. Богатство, бывает, само просится – бери, не зевай! Ткачуку это знакомо, в войну тоже капиталом располагал… Только пыль осталась… Кому как суждено…

…Суждено. Вон Прокоп две машины держит, хочет менять на новые. А у Ткачука – транспорт ниже сраки начинается, и менять не надо, всегда при нем. Даже лошадь не имел. Пусть бы захудалую шкапу – и той не было. Правда, в войну потрафило Ткачуку на пару коней, в хозчасти, но то не в счет, то казенные. А чтоб для собственной пользы – не разжился… Да что там лошадь – козы не было. Если разобраться, от козы тоже выгода, и корму давать не надо, сама найдет…

Прокоп во дворе говорил: привез Ткачуку презент, а какой – не сказал. Подарует, к примеру, холодильник, а Ткачуку холодильник – как чесотка в праздник. Куда его включать, если тока нету. Коза – иное дело, она без тока живет. Ее подключить – молоко спортится. Вот козлу вреда не будет, ему это как щекотка…

Даже хмельной, Ткачук на расстоянии чуял реку. Особо ночью, когда от нее тянет подмоклым деревом или цвелой затокой. И этот кисловатый запах означал, что к дому уже близко. Абы только не гепнутъся, борони боже! Понарыли ямы, шею скрутишь, трасти их душу…

В сохранном месте, за нижней слегой крыши, Ткачук нащупал ключ. Долго возился, бормоча проклятья, не попадал в скважину замка, наконец отомкнул. В хате решил, что лампу светить нет надобности – нечего за так жечь керосин.

Привычно отыскал впотьмах лежанку. Скинул ботинки, но остального снимать не стал. С облегчением выпрямив ноги, постанывая да кряхтя, устроился под ватным одеялом. И голова его немедля, как по крутому наклону, сладко скатилась в провальный сон.

Ткачук всегда спал в одежде.

Из цикла «Не по инструкции»

Печать

Раньше в Грушевке председателем сельсовета служил Николай Бумбак. Мы с Николаем дружки-приятели, в молодости вместе к девкам шастали. Как встретимся – есть о чем вспомнить. Вот он мне по старой дружбе и разъяснил ту историю.

Что, спрашивается, у председателя главное, кроме зарплаты? Без слов понятно: самое важное – круглая печать. Без нее человек не председатель, а пыль на дороге. Оттого и беречь кругляшку надо пуще глаз. Без глаз ты инвалид, пенсию получишь, а без печати, извини, на тебя и чихнуть никто не хочет. И сейф железный тебе дается, чтоб ненароком печать не посеял. Щелкнул сейф, ключи в карман – и порядок.

Вот с ключей-то все и началось.

Ходил наш Николай по дворам, выбивал из людей поставку молока. Кто не знает, введу в курс: тогда не только молоко – от людей требовали и яйца, и шерсть, и все, что можно назвать поставкой. Такая имелась установка от районного начальства. А где государству взять яйца и шерсть, и все прочее, если не у людей?

Так что занятие у Николая было хлопотное. Кто же, спрашивается, с легким сердцем молоко задаром отдаст? Прямо скажу – никто. Каждый зажать хочет, волынит как может. А там, в верхах, с председателя шкуру рвут, не чикаются: наше дело телячье, говорят, ты председатель – дай молоко, хоть сам доись!

Тут и Николая понять надо. Ходил он с утра из двора во двор, нервы себе портил. Председатель тоже из мяса и требухи, может, где и пригубил с другим-третьим, бог его знает. Но устал – сил нет, ноги не держат. И солнце его разморило. Как домой вернулся – не помнит. Утром рассолу принял – не полегчало. На душе какое-то беспокойство и смута, будто чует беду. Хлоп по карманам – нет ключей! Нет – и весь разговор!

У Николая от этакой пропажи щетина сивой стала. Рот от матюков не пересыхал. Даже зубы у него от переживания распухли, смотреть страшно. И клятву он дал на детях: ни грамма больше, ни-ни!

Короче: на третий день является в контору Степан Мигун, из тех Мигунов, что из дальнего конца, где затока. Дождался, когда людей не стало, спрашивает со значением:

– Что это, Никола Батькович, лицом почернел, похнюпый какой…

– Ты по делу? Шутковать времени нет.

А Степан баскалится, темнит:

– Вот и времени не стало… Потерял время, что ли?

У Николая терпение слабое из-за растрепанных чувств:

– А не пошел бы ты…

– И пойду! – соглашается Степан. – Пойду, только не шибко. Может кто догонять надумает – чтоб не упарился… На вот! – и выкладывает, друг любезный, на стол ключи. Которые – от сейфа.

Наш Николай от радости онемел. Ключи в карман, Степана за рукав, и – в магазин.

…Пили в лозняках, чтоб не на глазах у народа. Степан по второй ходке в магазин бегал. Весело время шло. Хлеб в консервы макали. Обо всем, как есть, трепались, все чутки перемололи. Политику, правда, не трогали, не встревали в высшие сферы. Конечно, в лозе никто и духом не дознается, но Николай остерегся – и верно сделал. Под конец о бабах вспомнили. Николай в горячке брякнул, что нет в селе такой, чтоб ему отказала. Нету таких, не ищи. К бабе, говорит, подход иметь надо. Струну тронуть. Тогда она за тобой, как теля за мамкой…

Понятно, Степану такие байки – крючком под ребра: а как же, мол, моя Маруся? В одной шеренге со всеми, что ли?

Николаю бросить бы дурной разговор, а он, бугай, уперся на своем: ни одна не откажет – и крышка! Слово за слово, завелись петухи. Драку, правда, не сочинили, но заспорили сильно. Ударили по рукам на бутылку перцовки.

Кто знает, может быть, рассосалась бы та свара, на дно ушла, да Степан тоже с придурью. При каждом разе напоминает: с председателя перцовочка причитается, не забываем. И глазами подначивает. А Николай не из тех, на кого можно рукой махнуть. И не только в бутылке принцип…

…Случилось, встретился он с Марусей за крайним выгоном, у леса. Место подходящее, вокруг – ни души, одно солнце во все небо. Пригласил он Марусю в холодок на пару слов. Под деревом в тени пиджак свой расстелил, культурно, чинно. Разговор, конечно, повел завлекательный, по части трепотни нет ему равных. А Марусе в охотку хаханьки да смешки. Тем более не прощелыга какой-то ей колено мнет, а самая что ни есть власть. Распалилась, сластена, щеки горят!

Мне потом Николай рассказывал, что не очень хотелось ему, не был он под настроением, а в таком деле настрой много значит. Но только вспомнил, как Степан зенки свои ехидные щурит, так и решился: была не была! Покрыл он Марусю.

И в самый горячий момент, когда у Маруси глаза голубые потемнели, прижал он к ее голому заду председательскую печать. Крепко прижал. А Марусе, конечно, невдомек, что ее проштамповали. Не до того ей было, это понятно.

Назавтра при встрече откозырял Степану, в том смысле, что ты, значит, больше о перцовке не вспоминай, не надо.

А Степан и ухом не ведет. Мы тоже не пальцем сделаны! Это, говорит, каждый заливать силен. Особо у кого заместо языка – помело!

Здесь Николай и намекнул:

– У твоей, – говорит, – бабы на жопе отметочка есть. Интересная отметочка!

У Степана губы задрожали. Глянул ошалело на председателя и ходу домой.

Хорошо, в хате никого постороннего не было. Согнул он свою Марусю в дугу, подол на спину задрал. Смотрит: так и есть – стоит на белом заду печать! Круглая. Чернильная. Красуется.