Нейтронная бомба не тронет меня.

— Не тронь меня, бомба, — я тихо скажу. —

Мой Ангел стоит, от печали храня.

К тому же я занят: я рыбу ужу.

А впрочем, кончаются годы мои.

На дереве жизни последний листок

Трепещет над холодом темной струи.

Прощай, моя рыбка! Прощай, червячок!

Но мне говорят, что конец не конец,

И ждет меня встреча в небесной стране.

Там душу простят, поведут под венец,

И это, наверно, понравится мне.

Не надо бояться. Там вечность и рай.

Я смело вступлю на таинственный мост.

— О, ехать так ехать, — сказал попугай,

Когда его кошка — из клетки — за хвост.

Хотя цвели, так нежно-пышно, вишни,

И горлышко настраивала птица,

И, может быть, прощал грехи Всевышний

И воздавал за доброе сторицей;

Хотя на столик, бывший в полумраке,

Вдруг полилось полуденное пламя

И стали уши, острые, собаки

Большими розовыми лепестками;

Хотя сияли чашка и тарелка,

И луч висел небеснейшим отрезком,

И за окном фонтан вдруг загорелся,

Волшебный Феникс, несказанным блеском,

И все окно зажглось алмазной гранью —

Но ты был грустен, смутно недоволен:

Тебе хотелось райского сиянья,

Которого ты тоже недостоин.

Серели, желтели развалины

(Колонны и – старец седой).

Три облака были расставлены

Над сине-зеленой водой.

Казались янтарными сливами

Тяжелые бусы твои,

И бусинками некрасивыми

Казались глаза змеи.

Сияние было мелодией,

А тоненький хамелеон

Застыл прекрасной уродиной,

Знакомый с древних времен.

Был близок берег Далмации,

Был парус и кипарис.

Одной обнаженной грации

Дарил улыбку Парис.

А может быть – берег Аркадии

И звоны дриад (и цикад).

Овальные две виноградины

Слегка отражали закат.

Мраморный фонтан многоузорный,

Опоясанный арабской вязью.

Голубой павлин глотает зерна.

Он персидский принц — не видишь разве?

Розовеет персик, дозревая.

Он, конечно, самым нежным станет.

Птица из чирикающей стаи

Клюнула его, червя пугая.

Розовато-желты абрикосы,

Изжелта зеленоваты сливы.

Золотые пчелы или осы

Населяют сад листошумливый.

Источил жучок мирок пахучий –

Листья ароматные шалфея.

Свет сквозь них теперь проходит лучше,

Тень узорчатая кружевнее.

Белый голубь, мертвый, у беседки,

Где Зарема пела о Селиме,

И плющом задушенные ветки

С листьями увядшими, сухими.

У фракийского берега

Тень сиренево-палева,

Но осеннее дерево

Превращается в зарево.

Мало сосен и вереска,

Зелень – чахлая, серая.

Там, где горы Болгарии,

Лиловатое марево.

Тени юга и севера,

Тени древней истории.

У дверей баптистерия

Тень тирана Тиверия.

С юга, с моря Эгейского,

Веет арфа Эолова.

Небо отсвета райского,

Море ярко-лазорево.

Арка старая, серая,

В желтых розах (из Персии),

И бормочет Эгерия

О неясном бессмертии.

По долине пролегает

Путь извилистый земной,

А долина зарастает

Лебедой и беленой,

Лопухом, чертополохом,

Чернобыльником, репьем.

Мы с покорным, слабым вздохом

Воздух горьковатый пьем.

Но бормочем, как ни странно,

Про заоблачный Эдем,

Где огромная поляна

Орхидей и хризантем.

Гиацинты и левкои

Там сияют и поют

И придумавшим такое

Предлагают там приют.

И, как синие стрекозы,

Души реяли, пока

В белые большие розы

Превращались облака.

Слышно, как Лермонтов песню заводит на Тереке.

Слышно – доносится выстрел из Южной Америки.

Видно, как нищий замерз на холодном пристанище.

Слышно — тоскует солдат по убитом товарище.

Видно, как вишни цветут, умирают в Японии.

Слышно, как физик жене говорит о плутонии.

Видно, как бронзовый Царь поскакал за Евгением.

Видно, как месяц встает над последним сражением.

Слышно, как Данте бормочет стихи о чистилище.

Слышно — в пещере взрывается бомбохранилище.

Видно — казнимый глядит на летучее облако.

Видно — на кнопки нажали два розовых робота.

Слышно — шумит Карфаген, победителя чествуя.

Видно — под Петей Ростовым лошадушка резвая.

Впрочем, не стоит так долго о смерти, о гибели?

Скажем: на Остров Блаженных блаженные прибыли?