Облака облачаются

В золотое руно.

Широко разливается

Золотое вино.

Это бал небожителей,

Фестиваль, карнавал,

И доходит до зрителей,

Как скрипач заиграл.

И две бабочки поздние

У гнилого ствола –

Словно крошки амброзии

С золотого стола.

А подсолнух нечаянный

У садовых ворот –

Точно райской окраиной

Рыжий ангел идет.

За музыку полуденного зноя,

За музыку полночного покоя,

Зa звуки Моцарта в

приморском городке,

За эту смесь гобоя и прибоя.

За мерный звук катулловых двустиший,

За шелест крыльев – о, все выше, выше, –

За легкий шорох высохшей травы

Под легким телом ветра или мыши,

Под легким шагом ночи или Музы.

«За всё, за всё тебя благодарю я».

Так проплывают золотые рыбки,

как лепестки оранжевых настурций,

почти просвечивая, точно дольки

мессинских золотистых апельсинов.

Так шевелятся огоньки церковных

свечей, мерцая, розово желтея,

как маленькие пламенные листья.

Так отсвет ранних фонарей в реке

сквозит, и золотятся, отражаясь,

оранжевые лепестки заката.

Так в темных, с рыжим золотом, глазах

плывут, колеблясь, золотые тени.

Эта нежная линия счастья

Порвётся? Продлится?

Куница, синица,

Не бросай меня, легкая гостья.

Чтоб дожить мне до мудрости старца,

Сухого уродца,

Пусть долго не рвется

Эта нежная линия сердца.

Приучай, что придётся расстаться,

Душонка, Психея,

Дай привыкнуть к тому, что слабеет

Это здешнее счастье,

Что одна полетишь без боязни,

Где счастью конца нет,

Где радугой станет,

Вечной радугой станет

Эта нежная линия жизни.

Пожалуй – жалость, «грусти жало»,

И звук, как тени в ночном саду.

Немое слово трепетало,

Я бредил словом на ходу.

Я не могу сказать яснее,

Я не умею тебе сказать.

Как будто музыка во сне – и

Начало трепета опять.

Как будто жалость или скрипка

И даже – Муза поёт в луче.

И новый звук качнулся зыбко,

Не знаю – мой? Не знаю – чей.

И взмах крыла (несмелый, жалкий),

Как будто осенью свет весны,

И звуки флейты, как фиалки,

Пугливой свежести полны.

Как это солнцу спокойно сияется,

Птицам поётся, розам цветётся,

Саду шумится и морю мерцается,

Филину спится, фонтану журчится,

Если тебе не лежится, не пишется,

Только вздыхается, даже не дышится,

Только жалеется, смутно желается,

Только тоскуется, только скучается?

Голубая Офелия, Дама-камелия,

О, в какой мы стране? – Мы в холодной Печалии)

(Ну, в Корее, Карелии, ну, в Португалии).

Мы на севере Грустии, в Южной Унынии,

Не в Инонии, нет, не в Тоскане – в Тоскании.

И гуляет, качаясь, ночная красавица,

И большая купава над нею качается,

И ночной господин за кустом дожидается.

По аллее магнолий Офелия шляется.

А луна прилетела из Южной Мечтании

И стоит, как лунатик, на куполе здания,

Где живет, где лежит полудева Феврония

(Не совсем-то живет: во блаженном успении).

Там в нетопленом зале валяются пыльные

Голубые надежды, мечты и желания

И лежит в облаках, в лебеде, в чернобыльнике

Мировая душа, упоительно пьяная, –

Лизавета Смердящая, глупо несчастная,

Или нет – Василиса, нет, Васька Прекрасная.

Лошади впадают в Каспийское море.

Более или менее впадают, и, значит,

Овцы сыты, а волки – едят Волгу и сено.

О, гармония Логоса! И как же иначе?

Серый волк на Иване-царевиче скачет

(по-сибирски снежок серебрится),

и море,

которому пьяный по колено,

зажигает большую синицу

в честь этой победы Человека.

Человек, это гордо!

Любит карась погреться в сметане,

Чтобы милая щука поела, дремала.

Перстень проглотил рыбу царского грека.

Дважды два семь, не много, не мало.

Солнце ясней, когда солнце в тумане.

Солнце слабеет. Как бледно и серо.

У Алжирского носа под самым Деем

Тридцать пять тысяч одних курьеров.