Алексей шел к фабрике. Нужно было куда-то девать себя, побыть рядом с людьми, проветриться.
В фанеровочном цехе Алексей неожиданно увидел Горна. Главного механика вызвали экстренно: не ладилось с гидравлическим прессом.
— С добрым утром, юноша! — кивнул Горн. — Не спится? Какая из трех причин мешает?
— Из каких трех? — не понял Алексей.
— Существуют три причины бессонницы, зарегистрированные наукой, — серьезно ответил Александр Иванович, вытерев руки о тряпку и бросив короткое: «Можете включать!» — Три причины, я говорю: творчество, любовь и блохи. Причем последняя — самая безобидная.
— Все шутите, Александр Иванович, — покачал головой Алексей. — Спать ночью не дали, а вам и горя мало.
— Запомните, юноша! — запихивая тряпку в карман, торжественно проговорил Горн и взял Алексея за пуговицу ватника. — Запомните, что только три вида живых существ на нашей планете живут дольше остальных: слон, ворон и… механик, наделенный чувством юмора. Да-да! Рекомендую этот «витамин»! А теперь прошу растолковать причину ночной прогулки и вашего жеваного вида, ну-с!
Горн отпустил пуговицу и взял Алексея под руку. Они пошли вдоль цеха.
— Признаться, Александр Иванович, — ответил Алексей, — просто девать себя некуда. Большущее дело сделано, полегчать бы должно, а я прочитал сегодня на папке: «Автор проекта Соловьев А. И.» и такое чувство стало… ну, знаете, как лентяй несет бревно «втроем». Идет он между двух работяг, на чьи плечи оно взвалено, и пыжится — вот, мол, я какой! А сам едва плечом касается. Вот и я тоже… «Соловьев А. И.»!
Алексей произнес это с такой откровенной досадой, что Горн невольно насторожился:
— Это вы, юноша, собственно о чем же?
— Да все о том! Автор проекта я, а проект делал дядя! Кабы не вы все, ну… напрочь покисло бы у меня это. Ведь вот смотрю в чертежи, все там мое вроде, а в ином такой туман — хоть кричи. Вернее, там-то все ясно, а здесь туман, вот! — Он постучал себя ладошкой по лбу.
— Ах вот, оказывается, что! «Оделась туманами Сиерра Нева-ада!»—довольно фальшиво пропел Горн. — Ну, позвольте, юноша, с вами не согласиться. Да-да! Радоваться надо, а не нос вешать! Да и чего вам надо, собственно? Младенец явился на свет, мамаша — вы, а мы, остальные, — всего-навсего бригада акушерок… — Горн похлопал Алексея по плечу. — Ну, а насчет туманцу я вам и раньше говорил: разгонять надо. А пока — голову выше! Грудь колесом! Эх, Алексей Иванович, работищи-то нам с вами столько предстоит, что… Словом, руками за дело возьметесь — будьте спокойны: и в голове, и в чертежах все прояснится…
Наговорившись с Горном, Алексей возвращался домой с облегченным сердцем. Остановился возле палисадника. В Танином окне все еще горел свет, только занавески теперь были задернуты. Алексей тяжело поднялся на крыльцо. И тотчас, словно от его тяжелых шагов, свет погас.
Алексей вошел в дом, зажег свет и, усевшись за стол, снова развернул папку с чертежами. «Завтра во вторую смену, — подумал он, — выспаться успею».
5
Сергей Сысоев пришел к Ярцеву злой и взволнованный.
— Не могу больше, Мирон Кондратьевич! Все!
Он тяжело сел на черный клеенчатый диван, снял ушанку и устало откинулся на высокую спинку. Руки его беспомощно легли рядом.
— Что стряслось, Сергей Ильич?
— Выполнял я партийное поручение честно, крепился, терпел, а теперь, вижу, хватит! Нет никакого терпежу…
— Да ты толком расскажи, — попросил парторг.
— Никаких сил больше нет! Терпенью конец…
— Коммунисту истерика не к лицу, Сергей Ильич, — спокойно сказал Ярцев. — Давай отдышись и выкладывай, с чем пришел.
Сысоев поднялся, подошел к столу и, налив себе воды из графина, залпом выпил целый стакан. Потом утер губы и сел на прежнее место. Молча собирался с мыслями. Наконец заговорил:
— Давно я, Мирон Кондратьевич, добивался, чтобы на свою работу, на столярство, перевели, помните, должно быть… Тоска по ней. Такая тоска… Даже руки болеть начали от этой самой тоски: и ноют, и ноют… Только на том собрании партийном, как поручили контроль на складе, я промолчал. Промолчал бы и теперь, да чую, ну не прет дело… Вот Любченко, Озерцова — с ними легко, аккуратный народ, но как до Шпульникова дойдет у меня…
Тут, собственно, и начиналась главная беда Сысоева. Без недоразумений, принимавших иной раз характер и размеры скандала, не обходилось почти никогда, особенно если за Шпульникова вступался Костылев. Постоянное его заступничество привело к тому, что Шпульников совсем распоясался. Правда, Сысоев еще ни разу не уступил, но нескончаемые скандалы, или, как говорил он, нервотрепки, вконец измотали его.
В это утро Сысоев обнаружил возле дверей своего склада партию деталей, которые только вчера он бесповоротно забраковал. Детали лежали аккуратными стопками и, очевидно, приготовлены были к сдаче. Приглядевшись, Сергей Ильич заметил, что его карандашные пометки, сделанные вчера, просто-напросто счищены. Попавший в тупик Шпульников пытался второй раз подсунуть брак.
Шпульников работал во второй смене, поэтому Сысоев позвал Костылева, показал ему брак и предупредил, что ни одной детали без Шпульникова принимать не будет. Костылев отмахнулся было, но детали потребовали сборщики, и Костылев забеспокоился. Он сам пересмотрел все, но убедился, что Шпульникову помочь бессилен.
Шпульникова вызвали. Он пришел в воинственном настроении, вполне уверенный в помощи Костылева «ежели что», и с бранью набросился на Сысоева. Он перебирал детали, подносил то одну, то другую к самому лицу Сысоева, шумел:
— Ну что в ней брак, ну что? От других хуже принимаешь, а мои из принципа в сторону, да? Вот… Тебе Любченко поллитровки домой таскает, — думаешь, не знаю? Вот… Тебе и от Шпульникова то же требуется, да? Не дождешься! Вот… Не на того нарвался! — Шпульников сыпал оскорблениями и оглядывался по сторонам, отыскивая Костылева, но тот предусмотрительно исчез по каким-то обычным «неотложным» делам.
Сысоев дал Шпульникову выговориться, а когда тот выдохся, сказал, сдерживая раздражение:
— Забирай брак и девай куда хочешь. Подмоги не жди, смотался твой начальник. Видишь, не идет выручать? Понял?
Но Шпульников не понял. Он снова накинулся на Сысоева и в конце концов вывел его из себя.
— Убирайся отсюдова! — зычно гаркнул Сысоев. — Иди жалуйся!
— Буду жаловаться! В газету напишу! В райком партии поеду, расскажу, какой ты есть коммунист, продажная душа!
— Какой я есть коммунист, это мне перед партией отвечать, а не перед тобой!
… — Вот хоть верьте, хоть нет, Мирон Кондратьевич, — закончил свой рассказ Сысоев, — еще минута, и ляпнул бы я его промеж глаз! Не знаю, как удержался только. — Сысоев снова подошел к столу, снова налил воды, опрокинул стакан в горло.
— Вот и все. Дайте нервы в порядок привести, пускай к батьке на «художественный» переведут. Не мое это дело «блох» на складе ловить, не гожусь. Терпежу больше нет!
Он сел на стул возле стола, повесил голову.
— Значит, у коммуниста Сысоева «не стало терпежу»? — подвел итог Ярцев. — Так, та-ак… Значит, все наше большущее, наше партийное дело исчерпано, так что ли? — Ярцев сцепил пальцы и положил на сомкнутые руки подбородок, отчего на щеках его и возле рта собрались строгие складки. Он оперся локтями о стол и не сводил с лица Сысоева спокойных упрекающих глаз.
— Зачем так, Мирон Кондратьевич? — несколько растерянно проговорил Сысоев. — Я ж просто замену прошу. Ну невмоготу раз! Поймите… Есть кроме меня-то.
— Ты солдат? — перебил Ярцев.
— На Карельском сражался.
— Из-под огня бегал?
— Меня под огнем в партию принимали, — высоко поднимая голову, медленно и раздельно глухим голосом проговорил Сысоев.
— Ну вот, видишь? А здесь?.. Пускай другие коммунисты «под огнем», а Сысоеву работку полегче?
Сергей Ильич понуро молчал, водил пальцами по кромке стола. Стол этот еще год назад он сам полировал. А сейчас заметил: чьи-то пальцы успели протереть полировку до самого дерева… Он убрал руку. Ярцев заметил, улыбнулся.