Вот это стихотворение:
Стоим с колхозным трактористом в поле
Уже посеян хлеб в округе всей
Стоим, молчим
А в нас жестокой болью
Саднят события тревожных наших дней
Его спрошу я у коровьего загона
Что скажешь о вояках Пентагона
Стращающих нас бомбою нейтронной
Несущих миру новую войну
И он ответит тихо:
- Душегубы!
Для одного свою набить мошну бы
Седлают в Пентагоне Сатану!
И доверительно смотря из глаза в глаз
Он тихо деловой повел рассказ
Я версией такой располагаю
Что до сих пор иные господа
Как пауки плетут народам сети
Злословят, лгут и угрожают плетью
Жестокой, людям мирного труда
Охочи жадно до чужого берега
Торговцы смертью банковской Америки
Для них любые козни хороши
Они готовят бомбу для разбоя
Чтоб землю умертвить и нас с тобою
Дабы извлечь из крови барыши
Он помолчал на миг
Потупя очи
Свернул цигарку, молча закурил
Гектар земли засеять бы до ночи
Ну, я пойду
Прощайте, Михаил!
НО ПАСАРАН!
НО ПАСАРАН!
Вечером я был отобран среди многочисленного числа претендентов, как один из лучших пионеров Лагеря Прибрежный в пионеркомплексе Артек на ночной костер с задушевными беседами лично с Фиделем Кастровичем.
Когда луна восходит над Аю-Дагом, то и вправду кажется, что огромный дикий медведь припал к Черному морю, чтобы осушить его до дна, и без всяких препятствий перебежать к детям Пророка в такую далекую и близкую Турцию за очередной партией кожаных курток, лампасных штанов и исландских шарфов. Аю-Даг в переводе с местного крымско-татарского так и означает - "медведь, пьющий море и убегающий в Турцию за кожаными куртками".
Медведь, кстати, по виду сбоку очень похож на черного мишку-косолапку, которого я завалил своим сильным пинком под его круглый, как у моей жены и у Андрея Макаревича, зад на поляне "у погибшего медведя" недалеко от Хурмулей, СССР, Земля, Солнечная система.
Когда луна восходит над Аю-Дагом, небо становится ближе, а земля мрачнее. Даже цикады на время перестают петь свою нудную песню любви.
И вот тогда становится так страшно одинокому тибетскому путнику в Крымско-татарских горах. Так же страшно, как в Тибетских - крымско-татарскому.
Но никогда путнику, даже совсем юному подростку-школьнику, не будет страшно, если сидит он перед костром, укрывшись одним на двоих теплым клетчатым, мексиканским одеялом и чествует рядом теплое мужественное плечо революционера-коммуниста Фиделя Кастро.
Вот так и я сидел, прижавшись к большому туловищу, и слушал замысловатые истории о злодеях- американцах, посягнувших на свободу и независимость далекой теплой Кубы. О том, как много крови и слез было пролито на многострадальную землю, о том, как поклялся Фидель перед всем народом, что не сбреет он свою бороду, до тех пор, пока живет на белом свете хоть один буржуй-капиталист.
Фидель говорил долго, наверно решил побить свой рекорд Гиннеса, однако его переводчик, совсем молодой вьюноша, с очень странными, нежными манерами девушки и выпуклыми карасиными глазами, как у Надежды Константиновны Крупской, явно устал, и головка его красивая все чаще и чаще падала на впалую волосатую грудь.
Перевод становился все более и более фривольный, с пропусками целых важных абзацев из истории Компартии Кубы и революционного движения.
Видя это, Маргарита Михайловна, наша пионерская вожатая, зад которой мы только сегодня утром наблюдали в щелочку туалета для взрослых, похлопала громко в свои пухленькие, вечно влажные ладошки и закричала тоненьким голосочком, способным разбудить медведя, пьющего море:
- Дети! А теперь споем нашему дорогому гостю, любимому и многоуважаемому Фиделю Кастро нашу любимую песенку об Абсолюте!
И мы затянули:
На горбатом Аю-Даге
в вышине
В абсолютно абсолютной
тишине
В старом дереве нашел себе приют
Бородатый и усатый
Абсолют!
При слове Абсолют Фидель Кастро заметно оживился, и даже попытался нам подпевать:
Абсолют!
Абсолют!
Заметно оживился и переводчик, достал небольшую серебряную фляжечку и быстро передал ее Фиделю. Фидель сделал сладкий глоток, и я, сидя, прижавшись к нему, почувствовал, как обмякло его могучее туловище, увидел, как увлажнились его сильные, добрые глаза. Его сильная рука обняла меня и крепче прижала к себе.
Абсолют!
Абсолют!
Потом мы все, пионеры, сидели и пели задумчивую песню о нашей Родине:
Родина, тебе я песню пою
Родина, любовь и силу свою
А Фидель Кастро сидел, и по его могучим щекам текли могучие слезы.
Я сидел и думал: - "Вот какой великий человек сидит возле меня, человек, победивший противных американцев, прошедший огонь и воду, он плачет от счастья за наше счастливое детство, которое в скором будущем некоторые подонки обзовут детством потерянного поколения, суки такие".
Я прижался к нему сильнее прежнего, обхватил его своими худенькими ручонками и заплакал тихонько, чтобы другие пионеры не заметили это ненароком и не рассказали о моей духовной неустойчивости пионерским вожакам на утренней пионерской линейке лагеря Прибрежный, что в Артеке, Крым, Земля, Солнечная система.
Вдруг я почувствовал под мексиканским клетчатым одеялом, как его рука, рука революционера Фиделя Кастро с этими сильными и в то же время нежными пальцами легко скользнула мне в шорты. И стала нежно поглаживать поверх трусиков мой, вдруг ни с того ни с сего странно напрягшийся, отросточек, которым я парой минут до этого пользовался в ближайших кустах в совершенно примитивных целях.
Это было так неожиданно, и так странно, как будто я находился и не здесь вовсе, в компании пионеров, а где-то в большом стеклянном сосуде портвейна Љ 777. Все вокруг меня сделалось слившимся в один зелёный, дурацкий, нефокусированый рисунок - костёр, разгоряченные, красные, некрасивые лица детей-пионеров, сладкие, добрые слезы вождя на красном нефокусированом лице.
Совсем похоже на то, когда пейота объешься с Мускалитом.
Я замер в ожидании чего-то большого в моей жизни, все моё подростковое тельце трепетало, но я еще крепче прижимался к революционеру.
Мы сломали хребет фашистскому зверю, сломаем и вашему!
А нежные пальчики его тем временем уже уверенно орудовали у меня в трусиках и трогательно теребили головку, прикрытую нежной кожицей, которой я давно бы лишился, живи я где-нибудь на берегах Мертвого моря.
Я ничего не ощущал и не видел вокруг. Только мои губы упрямо повторяли:
Родина, тебе я славу пою...
В тот момент, когда песня достигла своего законного конца, законного конца достигло и мое блаженное состояние изнасилованного теплотой и любовью тельца. Я выгнул спинку, скрючил ножки и невольный крик вырвался вместе с последними словами:
...тебе всего я дарю!
Что-то вспрыснулось из меня в сильный, нежный и благодарный кулак Фиделя, и я со страхом подумал, что я описался в него.
Революционер же, тем временем, легко и умело вытащил руку из моих трусиков, освободил ее из-под одеяла и свободным движением пригладил этой рукой свою революционную бороду, которая будет расти, и оставаться с частичкой моего тепла до тех пор, пока не исчезнет с лица земли последний буржуй-капиталист и не победит Мировая революция!