— О, как я тебя понимаю! Я ведь именно такую собаку и хотела! Чтобы маленькая, красивенькая, и бесконечно ласковая! Чтобы носить ее на руках, как игрушку, бантики завязывать, как ребенку малому. Это ж разве собака? Какая же это собака?

— Точно, — подтвердил Андрей. — Это никакая не собака, это обыкновенная принцесса на подушине. Вот есть принцессы на горошине, а моя — на подушине.

И дальше разговор крутился уже сугубо вокруг собачьей темы. А такую пугающе-сложную тему межличностных отношений собеседники больше не поднимали.

Глава 5

Лариса ехала домой с тяжелой душой. Ронька, уставший и обиженный на весь мир за непонимание, свернулся калачиком на переднем сиденье и демонстративно отворачивал морду в сторону, выражая недовольство поведением хозяйки. И, пожалуй, впервые за три с половиной года, с тех пор, как Ронни появился в их семье, Лариса даже не обратила внимания на его обиду, не пожалела возмутительно разбалованного пса.

Все ее мысли сейчас были заняты другим. Она вновь и вновь возвращалась в прошлое. Но теперь не во времена девичества, а в те семь лет, когда она уже была Дидковской. Вновь и вновь пыталась разобраться в себе, понять, действительно ли все так страшно, как намекнул Андрей, или это всего лишь его ничем не обоснованные домыслы? Действительно ли она такая инфантильная, как он сказал? И если да, то была ли она всегда такой, или стала такой под воздействием обстоятельств?

К ее ужасу, картинка выплывала еще та. Получалось, что и до замужества она не была особенно самостоятельной, все время позволяла кому-нибудь управлять собою. Причем этими расплывчатыми 'кому-нибудь' так или иначе оказывались Дидковские, мамочка с сыночком.

Если рассматривать каждый случай в отдельности — не выходило ничего страшного. Ну что, скажите на милость, страшного в том, что Лариса каждый год ездила с ними на море? Просто у родителей никак не получалось ее туда отвезти, вот они и поручали эту благородную миссию своим близким знакомым. Это тогда Лариса так думала. Теперь же, разглядывая прошлое в лупу сегодняшнего дня, получалась совсем другая картинка. А разве мама Зольда когда-нибудь дружила с просто мамой? Что их вообще могло связывать, таких абсолютно разных? Какая же это дружба, если кроме как в качестве парикмахерши мама Дидковскую не интересовала? Ведь ни разу семьи Дидковских и Лутовининых в полном составе не собирались вместе за праздничным столом. Ведь никогда никого, кроме Ларисы, Дидковские к себе не приглашали. Её — да, её они всегда принимали, как свою, как родную. Но маму, Елизавету Николаевну, тетя Зольда воспринимала всего лишь как персональную парикмахершу. Почему Лариса не замечала этого раньше?! Папу же тетя Зольда, пожалуй, и в глаза никогда не видела до самой свадьбы! Тогда почему Дидковские таскали ее каждый год с собой на море?!

Море… Нет, море было потом, когда Лариса уже основательно вклинилась в семью Дидковских. Потому, видимо, и не заподозрила ничего особенного в таких поездках. А до этого? Что было до моря? Почему она не насторожилась раньше? И что именно должно было ее насторожить?

Раньше… А ничего особенного раньше и не было. Кроме того, что она с самого раннего детства все дни напролет проводила у Дидковских. Только вечером Варела, как звала она тогда Валерку, брал малявку за руку и отводил к маме с папой. Но перед этим тетя Зольда непременно целовала ее в щечку и говорила что-нибудь ласковое, называла ее своей деточкой, своей куколкой. Своей…

Неужели это началось уже тогда? Да нет же, это какой-то бред. Так не бывает. Просто… Просто тетя Зольда не могла больше иметь детей, а ей очень хотелось иметь дочь — все очень просто и понятно, и что здесь такого криминального?

А мама? Часто ли родная мама говорила ей такие слова, какими непременно осыпала Ларису тетя Зольда? Не то что нечасто, она, скорее, вообще таких слов не знала. Маме вечно было некогда, ей всегда нужно было работать. Ей и сейчас некогда, ей и сейчас не до Ларисы с ее проблемами. Если Лариса не позвонит ей раз в месяц, мама, может, и вообще не вспомнит о ее существовании. Может, поэтому Лариса и тянулась всю жизнь к тете Зольде? Не понимая происходящего детским своим умишком, сугубо интуитивно тянулась к теплу, к любви? Потому что не находила этого в родном доме, но в избытке находила в доме Дидковских?

А Валера? Кем он был для нее до свадьбы? Кем она его считала, какие чувства испытывала? Лариса тщательно копалась в памяти, пытаясь вспомнить хотя бы один момент, когда Валера повел бы себя с нею не по-джентльменски. И не могла припомнить. Потому что Валера всегда был абсолютно положительным человеком. Он всегда, всю ее жизнь был рядом. Всегда помогал, всегда защищал. Она очень уютно чувствовала себя с ним. С ним? С ним?! Полноте, она никогда не была с ним, она всегда была за ним, за его широкой и уютной спиной! Естественно, 'широкая и уютная' в данном случае не более, чем клише, образ, потому что широкой худую Валеркину спину мог назвать только извращенный юморист, безумец-оригинал. Однако даже за худой Валеркиной спиной Лариса всегда чувствовала себя очень уютно и безопасно.

Должна ли она теперь выставлять ему претензии за этот уют и ощущение абсолютной безопасности? Разве это будет честно? Он, как благородный человек, женился на ней, избавив от позора, а она копается теперь в себе, ищет, за что бы его упрекнуть. Если уж она сама уродилась такой инфантильной, такой аморфной особой, то нечего пенять на близких, на тех, кто всю жизнь оберегал ее от бед! Чушь, бред, глупости! Дидковские — единственные на свете люди, которым она нужна, которые искренне ее любят! Что страшного в том, что мама Зольда попросила ее позвонить Валерику? Просто ей показалось, что у него какие-то неприятности. Конечно, она и сама могла бы позвонить сыну, но одно дело, если тридцатилетнего мужика успокаивает мама, и совсем другое — если за него переживает жена.

Ну, а что костюм Лариса не сама выбирала… Это, скорее, говорит о том, что у нее недостаточно хорошо развито чувство стиля. А вот у мамы Зольды, честь ей за это и хвала, вкус великолепный, ведь даже Андрюша оценил костюмчик на все десять баллов.

Андрюша… Андрюшка Николаенко… Надо же было встретиться спустя полжизни! Кто бы мог подумать? А ведь когда-то он ей очень нравился… Нет, любить она его, конечно, не любила, она тогда вообще не понимала значения этого слова. Но то, что рядом с ним ее сердечко начинало биться в другом темпе, то ускоряясь, то почти останавливаясь — это факт. Просто она тогда еще не знала названия этому явлению. А спустя несколько лет ее сердце вело себя точно так же в день возвращения Горожанинова из Америки…

Генка… Милый, любимый, драгоценный негодяй. За что, Генка? За что?!! Теперь, будучи много лет супругой Дидковского, Лариса более спокойно вспоминала его предательство. Вернее, нет. Спокойно — совершенно неуместное в данной ситуации слово. Нет, не спокойно. Просто теперь, избежав позора, она могла вспоминать об этом без содрогания, без внутреннего холода. Просто весь ужас и позор поглощались иным чувством, чувством благодарности Валере за его благородство, за то, что не позволил погибнуть, раствориться, кануть в небытие в этом позоре. И, пожалуй, если бы только она смогла понять корни, причину Генкиной подлости, тогда действительно могла бы вспоминать все совершенно спокойно. И, пожалуй, только тогда смогла бы продемонстрировать открыто свою любовь к мужу.

С Валерой у них были довольно странные отношения. Они по-прежнему были ближайшими друзьями, или, скорее, товарищами. Лариса знала, что доверять в этой жизни, по-настоящему, на четыреста пятьдесят восемь процентов, может только ему. Валера был самым дорогим для нее человеком. Она и раньше его любила, теперь же, по достоинству оценив всё его благородство, считала его чуть ли не высшим существом, божеством, чудом спустившимся на землю сугубо ради ее спасения от позора. Потому что на такое благородство способен далеко не каждый человек. Да, Лариса любила его, любила вне всякого сомнения. Но любовь эта была совсем не такая, какую она испытывала в свое время к Геночке. В любви к Генке она растворялась без остатка, она вроде как бы переставала существовать отдельно от него. С Валерой же все было иначе…