Мы разговорились с Меленом о подобных предприятиях в Англии, в Германии; он желал бы везде собрать соучастников и везде сделать известным свое предприятие. Мы вспомнили о Дежерандо, о его сношениях с Веймаром… Melun подарил мне изданный им, уже в другой раз, "Manuel des institutions, et oeuvres de charite de Paris", с эпиграфом: "Laumone n'appauvrit jamais". (Pro. ch. 28. v. 27).

Полезная книжка - подражание английским в сем роде - и достойная подражания у нас. Она знакомит не только с разными степенями нищеты и вообще человеческих страданий, но и с ближайшими средствами облегчить их! Melun обещал в одной из первых книжек летописей объявить всем, любящим подаяние, что они могут обращаться в контору летописей, для немедленного получения верных и полных справок о положении каждого просителя милостыни - это будет великое облегчение и обеспечение для дающих и устрашит бесстыдство тунеядцев-просителей, коих в Париже - легион! - Наконец книжка сия будет в особенности весьма полезна для тех, кои сами навещают больных и бедных: я насчитал всего 307 богоугодных заведений в Париже. К сей статистике христианского общественного милосердия приложен каталог книгам, более приноровленным к потребностям бедных ремесленников и детей. - Я бы желал сделать известным и у нас сей каталог. Я обнял милого светского филантропа, ищущего в салонах не одного рассеяния, но и новой пищи для своих бедных. Melun - автор dun pelerinage a Einsiedelh: швейцарская католическая обитель, куда он ходил _по обещанию_, во время болезни матери. Она выздоровела, а он прелестно описал богомолье свое.

В "Реформе" едва ли не лучшая, если не совсем справедливая, статья о принятии Сент-Бева в Академию, соч. George Sand. Она, кажется, вспомнила старую дружбу свою к новому академику; но _великому поэту_ досталось за прозу его с антитезами. George Sand, вместе с Академией, прощает первому романтизм его, "car toute veritable intelligence est novatrice". G. Sand требует, по-видимому, от академий, чтобы и они занимались социализмом! "Для чего это святилище, о существовании которого даже не знает народ?.. Оттого, что в этом учреждении нет жизни. - Эпоха живая и верующая могла бы обновить его… И народ узнает язык французский с той минуты, как язык будет выражать что-нибудь существенное, кроме школьного благоговения к словам. Но до тех пор, что сказать, кроме: words, words, words!". - Следует похвала Сент-Беву, с легкою критикою. "Нужно было поберечь живых и мертвых; похвалить все усилия, стремящиеся к увеличению общего сокровища, коротко сказать, нужно было выразить: что tout chemin mene a Rome, c'est-a-dire a lacademie". - От _скептицизма_ Сент-Бева George Sand перешла к Гюго, "который даже не скептик, потому что он верит в могущество фразы, в возрождение общества посредством метафоры, в будущее человечество, созданное антитезою" и проч. "de l'humanite par lantihese", etc. - После сострадательной симпатии к низшим классам общества, "к нищим духом и всех благ мира сего", George Sand справедливо, по моему мнению, казнит ироническою насмешкою и оратора за его _многоверие_ и публику за рукоплескания необдуманные: "Мое мечтание было прервано восторженными рукоплесканиями; я спросила: что сказал оратор, и мне повторили его фразу. Фраза была прекрасная и я ее запомнила. "Кто бы ты ни был, если хочешь иметь великие мысли и производить великие дела, верь, имей веру! - Имей веру - религиозную, веру - патриотическую, веру - литературную, веру в человечество, в силу гения, в будущее, в самого себя!". - И я спросила себя, перечитывая эти прекрасные строки, нет ли тут чего-то неопределенного? - Та же ли тут связь в мыслях, какая в словах? - Вера религиозная! верить в человечество! хорошо: о вере в бога вероятно вы поговорите нам когда-нибудь в другое время. - Вера патриотическая! верить в гения! - Гения - чьего? Верить в гений народа? или гения короля? или камер? или может быть в гения академии? - Вера литературная! верить в самого себя!… Простите: я не совсем понимаю это; верить в самого себя, - мне кажется, эта способность дана не всем. Для этого надобно быть академиком. Если только к академикам относятся слова ваши, то вы правы! Но мы бедные, если по несчастию мы не верим в себя, - что будет с нами? - Покуда я еще думала об этом, раздались новые рукоплескания и г. Гюго произнес свою последнюю фразу, которой и я рукоплескала за другими: "Счастлив, -говорил он, - счастлив тот сын, о котором можно сказать: он утешил свою мать; счастлив тот поэт, о котором скажут: он утешил свою отчизну!". - Да, конечно, это прекрасно, и если это опять антитеза, - тем лучше! эта антитеза счастливая. - Но выходя из залы, я спрашивала сама себя: уже ли значение поэта всегда и во все времена ограничивается только одною обязанностию: _утешать_? и не бывает ли для него иногда другой обязанности, кроме той, чтобы проповедовать терпение тем, кто страдает, и веселие тем, кто не страдает? во времена нечестия и неправды, каково наше время, перед лицом этой неправды, вместо сладких звуков, не приличнее ли поэту вооружиться бичем или розгой, особливо когда он так любит употреблять их против своих личных неприятелей… случалось иногда, что ребенок, вырывая ружье из рук солдата, был полезнее для человечества, чем поэт, искусно устроивший звонкое полустишие для утешения падшей монархии… И я вышла из залы, повторяя это не академическое изречение: блаженны нищие духом!".

Сегодня "La Presse" описывает похороны своего издателя Dujarier: Бальзак, Александр Дюма, Mery (Мери) и Эмиль Жирардень шли по четырем сторонам гроба; великое число писателей следовали за гробом. (К этому-то сонму намеревался присоединиться и Шатобриан). Эмиль Жирардень, убийца другого журналиста, Армана Кареля, над товарищем, убитым редактором "Глоба", произнес надгробное слово, и вместе приговор свой: "Moins qu'a tout autre, je le sais, il m'appartient, en cette douloureuse circonstance, de prononcer ici les noms de la Religion et de la Raison, aussi leur langage eleve n'est-il pas celui que je viens faire entendre, mais l'humble langage qui me convient". Для чего же отнимаете вы слово у религии, мира и любви? Сберегите ваши юридические диссертации о судопроизводстве после поединка, для ваших академий и камер: не отнимайте утешения от предстоящей матери: урока у всех! Эмиль Жирардень в надгробной речи, над прахом друга-сотрудника, старался доказать, что если бы закон предписывал, до начатия поединка, un proces verbal circonstancie debattu et redige par les quatre temoins d'usage, то большая часть бедствий сего рода не были бы возможны.

15/3 марта. Сию минуту принесли и новую "Revue des Deux Mondes" и две части Тьера; первый номер берлинского "Януса", и - но уже пора сбираться на утренний концерт к Рекамье.

16 марта, воскресенье. Вчера, несмотря на снег и холод и на заседание в двух камерах, собрались в лесное аббатство {25} представители и представительницы всех салонов, всех мнений в политике и в литературе - журналисты, академики, артисты, перы и депутаты, герцогини и писательницы; жаль, что трудно было пробраться из одного салона в другой. Я нашел уже Шатобриана в первом салоне, сидящего в креслах перед мрамором, на коем Т. изобразил последнюю сцену из его "Мучеников", минуту, когда в римском амфитеатре выпускают из затвора тигров против Эйдора и Кимодосеи - для увеселения тигров-римлян. Шатобриан сказал мне слова два о посетившей его накануне милой и умной нашей соотечественнице, графине В‹иельгорской›. - Скоро оба салона наполнились; наименую некоторые знаменитости: герцогиня Нарбон; герцогиня Мармон (Рагузская), де Розан, de la Rochefoucauld, княгиня Сапега, мать княгини Чарторижской, m-me Merlis, Louise Collet, m-me Ancelot, m-me Gay (Sophie), старик Изабе (живописец), Barant, редактор французского "Курьера", экс-сен-симонист, высидевший 6 месяцев в тюрьме за новую религию, долго живший потом на Востоке, где надеялся быть консулом, но Гизо назначил другого, и с тех пор он сделался непримиримым врагом его; с тех пор он живет одним мщением и-журналом! и надеется со временем уничтожить министра-оратора историка в мнении Франции и Европы. - Миниатюрный биограф Ломени, поэт Foudras д'Эстурмель, фельетонист разных журналов и Revues; Wilson и прочие, супруги министров, депутатов и авторов; Salvandy, Токевиль, m-lle Melan, свояченица Гизо; представительница двора Наполеона, она была читательницею de la Reine Hortense, мать ее оставила записки о Жозефине. - Баланш хозяйничал. Я забрался в уголок: меня окружали с одной стороны принц Монлеар, супруг матери короля сардинского (она также здесь), с коим я познакомился и разговорился. Он из французских дворян и пожалован в принцы сыном жены своей; - с другой стороны бормотали Louise Collet, m-me Ancelot и завели с нами разговор довольно щекотливый об истории Тьера, которую знали только еще по отрывкам.