5

Париж. 4 марта. Ты, конечно, уже прочел в "Дебатах" речи Сент-Бева и Гюго. Никогда такой тесноты и свалки в Академии не было, как в этот день: даже и при импровизации Р.-Колара, Ламартина, Моле! Билетов было, кажется, более роздано, нежели следовало. Имея место с академиками, я приехал не прежде как за полчаса до открытия заседания и нашел уже толпу в сенях, которая не могла добраться до входа. Ровно в два часа хлынули на свои места академики, но и для них не было уже достаточного помещения; некоторые вели с собою дам, коих было более в ротонде и в амфитеатрах, чем мужчин. Я уселся подле депутата Dubois (de Nantes), члена университетского совета и короткого приятеля Вильменя, у коего я некогда встречал его. Он предварил меня, что Вильмень вступит в отправление своей должности бессменного секретаря Академии и в самом деле Вильмень явился: мы встретили его громким и почти всеобщим рукоплесканием, два раза повторенным. Гюго сидел между ним и поэтом Lebrun. Подо мною сидели рядом Мериме, Тьер, Mignet; передо мною Моле, Р.-Колар и подле него Сальванди, в шитом мундире и в звезде: торжественность его резко отличалась от жансенистской простоты старца. Подле меня Барант.

Dubois принес с собою новую книгу Порталиса о Конкордате, {12} я новый номер "Корреспондента", в коем превосходная статья Champagny против Michelet; мы разговорились с Dubois о важнейшем вопросе, касающемся литературы и религии, университета и иезуитов, о книге Michelet. {13} Он не одобряет ни книги, ни автора, хотя любит его и не любит ультрамонтанизма и иезуитов. Сказывают, что Мишле был сперва более наклонен к ультрамонтанизму, но охлаждение к нему дочери за религию изменило его. Champagny утешает себя и свою партию тем, что якобы книга не пробудила страстей, для коих она написана, что органы антикатолических мнений на нее не откликнулись: полно, так ли? Я видел и слышал безусловных энтузиастов книги Michelet, хотя я живу более с ультрамонтанами, не разделяя их мнений. Но возвратимся в Академию: рукоплескания Вильменю умолкли, и Dubois сказал мне: "Il va avoir encore les honneurs de la journee: autrefois cetait sa fievre, aujourd' hui ce sera lui". - Речь Сент-Бева не произвела, и в самых блистательных местах своих, всеобщего энтузиазма, коим иногда одушевляется академическая публика при ораторских порывах Ламартина или при резких анализисах в похвальных словах Mignet; но и Ste-Beuve беспрерывно восхищал нас то верною характеристикою милого поэта, то сатирическими намеками на _великого поэта_, который скоро отплатил ему почти тою же монетою; кто-то сказал о нем: "Ses traits les mieux decoches ont leur dard enveloppe de velours".

Уже в сей первой речи приметно было, что Академия имела на него, на слог его влияние: мысль его выражалась ясно, он менее играл словами, и он поражал иногда того же Гюго, коего не щадил и прежде, сильно, но облекая критику в похвалу Делавиню: "Casimir Delavigne resta et voulut rester homme de lettres; c'est une singularite piquante de ce temps-ci etc". Всем нам пришло на мысль, что Гюго хочет быть пером. Другой удар поэту-трагику, осужденному принимать и, следовательно, хвалить своего неумолимого критика, нанес ему Ste-Beuve статистическим фактом: 66 первыми представлениями "Школы стариков"; к сему блистательному успеху приблизился все не Гюго, а автор "Силлы". - Мы знали, что накануне Гюго, устами милой Жирардень (dans un de ses feuilletons viriles) в "Прессе", уже отмстил за себя, назвав его отступником, изменником, кажется, романтизма. Ste-Beuve готовил ответ наудачу, но попал метко и верно. Ste-Beuve заключил речь - погребением своего предшественника, и ум уступил перо сердцу: "Tous ces souvenirs emus, reconnaissans, se rassemblaient ici une derniere fois, et montaient avec quelque chose de plus doux que la voix meme de la gloire".

С педантическою важностию и громогласно отвечал ему Гюго, начались антитезы и декламация; похвалы то демократии, то королю, то христианской религии - опять напомнили старинную критику Сент-Бева: "Се melange souvent entrechoque de reminiscenses monarchiques, de phraseologie chretienne et de voeux saint-simoniens qui se rencontrent dans M-r. Hugo!" ("Revue des Deux Mondes"). Но были и черты, достойные поэта. - Но вот поэзия иного рода: Гюго говорит Сент-Беву: "Comme philosophe vous avez confronte tous les systemes",- этой похвале позавидовал бы и Кузень! - Не знаю, доволен ли Сент-Бев и категорией, в которую Гюго его поместил, указав ему место за Nodier: "Vous nous rendrez quelque chose de Nodier!!". Я думаю, что Ste-Beuve хотя и сам мужичок с ноготок, не почитает себя ниже и всего Нодье! Приступая к предмету главного творения Сент-Бева, Гюго поставил почти на одну линию Port-Royal и Hotel-Rambouillet и указал им места хотя противуположные, но в такой области, коей они касались стороною только, в области _человеческой мысли_! - Я слушал с восторгом характеристику и панегирик Пор-Роялю; R. Collard - развалина оного - оживился и одобрял киваньем головы, тихим движеньем рук и важною улыбкою. Сальванди, сосед его, обращался к нему, когда ему казалось, что слова Гюго должны были ему нравиться. Лицо старца просияло. - Само собою разумеется, что строгим католикам похвала жансенистам, сим стоикам христианства, не понравилась. (Каких анафем не слыхал я против сего панегирика!). Но одобрение Ройе-Колара - une des gloires tranquilles - было для оратора полным вознаграждением. (Кстати о Ройе-Коларе, против него сидел новый герцог Пакье: при первой встрече после герцогского титла, он приветствовал его по своему: "Je ne vous en estime pas moins").Многие ожидали, что скелет иезуитизма, снова животрепещущий, предстанет мысли оратора во всей гнусной наготе своей - над пеплом затоптанного им Пор-Рояля; но Гюго доказал, что и он имеет талант воздержания, и молчание его о иезуитах было красноречиво.

Жаль, что не воздержался и от смешного уподобления, или преувеличения: "Заутра после того дня, как Франция внесла в свою историю новое и мрачное слово: Ватерлоо, она вписала в свои летописи новое и блестящее имя: Казимир де ла Винья". - Сент-Бев опять прав: "Это что-то великолепное и сильное, пустое и звонкое". - Вот приговор "Сеятеля": "Речь г-на Сент-Бева, столь замечательная в подробностях, много выигрывает при чтении; г. Гюго искал более эффекта. - Он произвел его, но может быть потеряет несколько в печати. Особенно замечен был отрывок о Пор-Рояле; и по достоинству; но - это более критика, чем похвала. Вы хотели совершить дело религиозное, говорит Гюго этим избранным людям, но осталось от вас только дело литературное: вы старались спасти христианство, но все окончилось хохотом Вольтера. Вы хотели научить нас вере - и мы говорим вместе с г. Гюго: верьте в человечество, в силу гения, в будущее, в себя самих! - Тут много блеску, - но блеску не радостного!!". Вряд ли неправ "Сеятель"? Право, и мне то же пришло на мысль, когда Гюго не остановился на словах: "Сгоуег, ayez foi, ayez une foi religieuse" - и продолжал дробить веру - "une foi patriotique, une foi litteraire, croyez a Ihumanite, a l'avenir, au genie, a vous-meme и т. д.!" - Это многоверование похоже на безверие и напоминает мне словцо А. М. П‹ушкина›. Мистификация мнимого безбожника перешла в речь академического оратора.

Вчера Ste-Beuve был уже в первый раз и в обыкновенном заседании Французской Академии и пересказал нам прения о словах, долженствующих получить право гражданства в новом словаре, - и в этих прениях не без разногласия, и право дается по большинству голосов. Он описал и своих сочленов, не только говорунов, но даже и молчаливых, в числе коих R. Collard, не принимающий никакого участия в слово-прении. От академиков перешли мы к фельетонистам и к новейшей литературе вообще. Сент-Бев не читал ни "Вечного жида", ни парижских мистерий, ни даже _неизвестных драм_ (drames inconnus в "Дебатах"). Шатобриан одобрял его в негодовании к некоторым новейшим произведениям его собратий некогда по романтизму, и от средины 19-го столетия нечувствительно перешли мы к 17-му - от негодования к энтузиазму: "И faut se sauver dans le 17-eme siecle", сказал Сент-Бев, "чтобы отдохнуть от литературы 19-го". Может быть, у Сент-Бева лежала еще на сердце и комеражная статья умной женщины, вдохновенной против него тем же, который через день после журнальной критики должен был хвалить его в Академии. Вот она: "Спорят, ссорятся за места в Академии! в четверток заседание будет самое блестящее: будут все поклонницы г-на Гюго, будут все покровительницы г-на Сент-Бева, т. е. все литературные дамы классической партии. Но кто объяснит нам эту тайну? -Каким образом г-н Сент-Бев, которого не подложный талант мы ценим вполне, но который известен был прежде как самый неистовый республиканец и романтик, - каким образом сделался он теперь любимцем всех ультраклассических салонов и тех дам, которые царствуют в этих салонах? - На это отвечают нам: он отрекся! - Хороша причина! Разве дамы должны когда-нибудь идти на помощь тем, кто отрекается! Нет, истинное назначение женщин другое: они должны тому помогать, кто борется одиноко и отчаянно; их обязанность: служить доблести в несчастии; им позволено бегать только за теми, кого преследуют; пусть бросают они свои лучшие ленты, свои свежие цветы, свои сладкие взгляды, свои душистые букеты - рыцарю, раненному на поприще; но не должны они рукоплескать победителю вероломному, который торжеством своим обязан хитрости. О! печально это предзнаменование, и великая важность заключается в этом деле! Все погибло, все кончено для той страны, где отступничество пользуется покровительством женщин. Ибо во всем мире только одни женщины могут сохранять и поддерживать в сердце людей, искушаемых всеми приманками эгоизма, сохранять и поддерживать то возвышенное безумие, которое называют храбростию, ту высокую глупость, которую зовут: честность и самоотвержение"… Подписано: "Vicomte Charles de Launay".