– Сколько у вас?

– Да, Леш, – хмыкнул Юра, – сколько у вас детей?

Мне показалось странным, что Юра не знает, сколько детей у его друга.

Но и сам Леша... Остановился, задумался.

– Я так сразу не могу ответить на этот вопрос, – говорит. – Если вас это действительно интересует, могу посчитать.

– Посчитай! – кивнул Юра.

Наморщив лоб и загибая пальцы, Леша начал добросовестно считать вслух:

– Один у Вики, один у Татьяны. У Ольги девочка. И у Ани двое: мальчик и девочка. Но Игорек не наш. Она уже с ним к нам пришла. Но мы его усыновили. В общем, всего пять, – подвел итог Леша, еще немного подумал. – Да, пять. Точно.

– И четыре жены!? – опешил я.

– Почему четыре? – спокойно и серьезно возразил Леша. – У Светы нет детей. И у Нины.

– А сколько вас там всего? – как-то не очень удивляясь, спросил Юра.

– По-разному бывает. Когда как. Не все же бездельничают. Кто учится, кто работает.

– Бр-р-р, ну и семейка! – с осуждающе-брезгливой гримасой Юра потряс головой. – Не знаешь, с кем ляжешь, с кем встанешь!

– Глупости говоришь! – спокойно возразил Леша. – Все же свои, родные! – и засмеялся.

– А правда, что у вас все дети на Гришу похожи?

– Не знаю. Маленькие еще – не поймешь, на кого они похожи. Женщины говорят – на Гришу.

– А почему?

– Юр, ну откуда я знаю!? – пожал плечами Леша. – Наверное, у его сперматозоидов скорость больше – обгоняют наших. Хотя сам он, вроде, не шустрый. В общем, науке здесь есть над чем подумать. А что ты все спрашиваешь? Приходи, если интересно!

– Меня жена не пускает.

– С женой приходи! – засмеялся Леша.

– Пошли вы!..

«Вот тебе и семья! Вот тебе и шведскоподданный!» – изумлялся я по дороге на завод, и всю смену потом, и еще несколько дней.

Но, может, это и не так уж плохо, как нам всем пытаются внушить, и не растленное влияние Запада, а наше, отечественное, имеющее исторические корни явление?! В одной песочнице росли, в одной школе учились, не заметили, как перетрахались вдоль и поперек и стали родными. Коллективное воспитание! Естественным образом случилось то, о чем мечтали революционеры-романтики. Все общее!

Но я в своем развитии еще не поднялся на эту высокую ступень. Они коренные столичные жители, а я из леса вышел, из брянского, был сильный мороз, и – деваться некуда – пошел на строительный комбинат. Я этот коммунизм еще как бы строю, а они в нем уже как бы живут, и плевать им, что он недостроенный.

Но даже как член – в смысле, Партии – я их не осуждаю, хотя и должен. Более того, если «жены» симпатичные, то и сам не против приблизиться к этому светлому будущему...

Если это будущее. Подобное уже было, причем очень давно, в каменном веке... Так что вряд ли это эволюция.

В то же время за моей нравственностью приглядывают ребята из «отдела мягких игрушек». Трудно им будет понять: ударник коммунистического труда, член КПСС, лектор, подпольный антисоветчик, а теперь еще и сексуальный извращенец – как это все может умещаться в одном человеке?! Снова вызовут, начнут спрашивать, удивляться. Что им сказать?! Я и сам не знаю, как это во мне умещается! Партия поставила цель – воспитать гармонически развитого человека. Я послушался и воспитался. Создаю материальные ценности, отражаю действительность, повышаю интеллектуальный уровень рядовых коммунистов завода и свой собственный. Пытаюсь выяснить, от кого произошел человек, куда он идет и что ему там надо. Работаю над собой, чтобы развиваться дальше. Но еще не определился с направлением.

Если Контора против, чтобы я развивался в этом направлении, буду в другом. Потому что на месте стоять нельзя. Нет эволюции – нет жизни.

Если Контора – за, тем более надо быть осторожным, потому что это крючок, на который они меня насадят, чтобы при удобном случае уничтожить или использовать. Нельзя им давать такую возможность.

Тем не менее, получается интересная картина – КГБ помогает мне держаться в рамках не только советской, но и традиционной христианской морали. Так, может, им за это спасибо сказать? А то меня, действительно, иной раз так заносит, что потом сам жалею.

Доигрался

Юра совсем больной. Его мотает по квартире. То на кухню, то в ванную, то в комнату, то на лестничную площадку вынесет. Выпил уже три бутылки пива, разбил кружку. Заварил зверобой – обжег ногу. Стал пить – обжег язык и губы. Но говорил много, сбивчиво, отрывисто, не успевая облекать в слова клочья вчерашних впечатлений. Рассказал, что катался на машине самого всесоюзного старосты! Имел в виду дедушку Калинина с козлиной бородкой. Где он эту машину откопал? Кто его на ней возил и куда ездили? И почему это так важно?

Юля с сигаретой в руке – изредка, когда дочки не видят, покуривает – грустно наблюдала мотания благоверного, вставляла печальные реплики и то ли сопереживала, то ли жаловалась, то ли подводила какие-то итоги:

– Болеет Юра. Он добрый, хороший и дочек любит, но дальше так жить нельзя. Пьет почти каждый день! Разрушает себя, и никакие доводы на него уже не действуют. Видеть это невыносимо, а остановить невозможно. Все пьют, – вздохнула. – И нельзя, наверное, не пить. И бросить его нельзя – совсем пропадет. Он же все понимает...

Обычно так говорят о животных, добавляя: «только сказать ничего не может». Как знать, может, его и в самом деле что-то гнетет, о чем не вот-то и скажешь. Может, на работе что – ни облучился ли, не дай Бог! Может, Наташа замуж выходит. Да мало ли...

Но пьяный или трезвый, больной или здоровый, Юра не забывает заниматься моим просвещением. И это одно из многих замечательных качеств его характера. После зверобоя ему чуть полегчало.

– О тебе на филфаке легенда уже ходит, – усмехнулся. – И цитируют: «Блоха – не лошадь! Зачем ей подковы?!» И еще что-то. Забыл.

– Конечно, подставили меня!

– Я не знал, честно! Думал, лекция будет.

Потом мы заговорили о романе Томаса Манна «Иосиф и его братья», который я только что с его подачи прочел. Книга мне очень понравилась, и я с благодарностью выплеснул на друга свои впечатления и догадки о неминуемом перемещении верха и низа:

– Естественный процесс! «Кто был ничем, тот станет всем», а кто стал всем, тот со временем... Понятно. Песочные часы тому наглядный пример. Просто кто-то забывает или не успевает их вовремя переворачивать. Феномен времени на территории СССР – вот что пока не поддается разгадке!

Потом говорили о колеях коллективного мышления, из которых не вот-то выберешься и в которых вязнет энергия и теряется смысл.

– Я рад, что ты это понял, – спокойно сказал Юра. – Но не ослабляй усилий! А я... – он безнадежно махнул рукой и умолк.

– Что это ты сегодня какой-то совсем не свой, – встревожился я.

Вышли на лестничную площадку, и Юра рассказал.

Оказывается, его выгнали из музея. Доигрался!

Накануне вечером пожарники «арестовали» и посадили в Юрину «тюрьму» какого-то сильно поддатого парня.

– Еле скрутили козла! Чуть мне зуб ни выбил, когда в камеру заталкивали. Здоровый амбал! Но ему тоже навешали.

Я его попугал, как обычно, а потом сдуру возьми да брякни: утром, мол, придут врачи, и мы тебя, врага народа, на органы пустим. Сильно пьяный был! – Юра со вздохом почесал кудлатую голову. – Утром сам проснуться не мог. Работяги разбудили. Я, глаза не продрав, скорей за пивом, даже в журнале не расписался. А про этого мудака никто и не вспомнил. Часов в одиннадцать Вера Федоровна, наша хранительница, спускается в подвал вместе с грузчиками и прямо к тому запаснику. Что-то там перетащить хотели. Открывают дверь, включают свет, а там человек жуткого вида – под глазом фингал, губа разбита, рукав куртки наполовину оторван, волосы всклочены, в руках спинка от сломанного стула.

А на ней светлый халат. Не белый, а светло-голубой. Работяги, как обычно, в синих. Парень этот, как их увидел, пятится, трясется, взгляд дико-безумный.