— Я с ужасом думаю о предстоящих затратах, — с серьезным видом продолжает она, — но разумеется, что я…

Он смеется, качает головой, продолжая смотреть на нее с возрастающим любопытством.

— Вы женщина не совсем обычная, не правда ли?

…Но он не распорядитель балов при императорском дворе, как она думала, — этот важный пост занимает его отец, Эдуард, как до него занимали его дядя и дедушка. Сам же он, Иоганн III, концертмейстер и дирижер оркестра; совмещая эти две должности, он уже объездил весь мир. Разумеется, она узнала это сама. О вечере 31 декабря и речи быть не может: этой ночью в церемониальном зале Хофбурга состоится большой бал, который дают Их Императорские Величества, бал, должно быть, роскошный, поскольку речь идет о праздновании не только Нового года, но также и нового века. Зато…

— Зато вечер 30 декабря, а? Я могу освободиться и думаю, что смогу убедить и моего отца. Ваша идея так… — он ищет подходящее слово.

— Безумна?

— Романтична, — говорит Иоганн Штраус. — Она так романтична, и она такая венская.

В два притопа три прихлопа, с помощью "Пьяного Корабля" (который выучила для этой цели) она уладила с эрцгерцогом вопрос о доме номер 7 по Рейхсратштрассе. Это обойдется примерно в 2 тысячи 532 фунта в год. Когда она поведала ему, что присутствовала при последних часах Артура Рембо, эрцгерцог от избытка чувств разрыдался. Это был очень чувствительный эрцгерцог.

— Но ты могла бы и еще поторговаться, — замечает Марьян. — Особенно за эти 32 фунта.

"Пьяный Корабль" принес мне 268 фунтов! Явно больше, чем бедняге Рембо, что само по себе позор для общества. Но давай поразмыслим, Марьян: у нашего эрцгерцога куча дочерей, он будто их коллекционирует; у дочерей, в свою очередь, есть подруги, а у тех еще подруги, тетки, кузины. Это даст мне сразу 150–200 клиенток, которые за один только день принесут мне больше 32 фунтов дохода и привлекут всех женщин Вены. Хочешь пари?

Он не хочет. Он никогда не заключает пари, как не станет бросать деньги на столы казино: деньги — вещь серьезная. И он справедливо ворчит, несмотря на то слепое обожание, которое питает к Ханне: по его мнению, она идет на слишком большие расходы. Что с нею происходит? Если по приезде в Вену она довольствовалась услугами менее дорогого заведения, то затем перевела свой штаб в отель "Сачер", лучший отель Вены. А теперь, с каждым днем все больше, она откровенно проматывает деньги: она сняла великолепную квартиру, которую, не считаясь с расходами, украсила и обставила на свой вкус, а у нее кроме квартиры в Париже есть еще одна в Лондоне; более того, она наняла слуг, приобрела безлошадный экипаж, к которому необходим еще и шофер. Не стала ли она транжирой под влиянием легкомыслия, витающего в воздухе Вены? (Ханна ему ровным счетом ничего не сказала о приготовлениях другого рода, о своей затее, "такой романтичной и такой венской".)

Дело с обустройством института продвигается удовлетворительно, что само по себе естественно, учитывая проделанную им заранее работу. Открытие предполагается в июне. Дата сама по себе не из лучших: Вена, как, впрочем, и другие столицы, значительно пустеет летом. В первых числах мая Ханна принимает решение перенести открытие на сентябрь, когда жители начнут возвращаться в город с курортов и из летних резиденции. Это дает ей время вместе с Лиззи, которую она привезла сюда на каникулы, предаться созерцанию венских красот. Что же касается Марьяна, то пока он останется в Вене, а его инспекционную поездку придется отложить или, еще лучше, воспользоваться услугами его братьев. А незадолго до открытия она пожелала, чтобы он отправился в США, в Нью-Йорк, с целью первичного изучения обстановки. Эта перспектива ему очень понравилась. Ханна тоже хвалит себя за своевременное решение: в том, чтобы нагрянуть в Америку в первые недели нового века, она видит некий символ.

— Я уверена, что ты поладишь с американцами, Марьян. У тебя все есть для этого.

…Кроме любовницы. В его упорстве не обзаводиться ею есть все же что-то раздражающее. Двадцать раз она затрагивала эту тему в их беседах, и результат всегда был один: уйдя в свою раковину, пунцовый, ужасно смущенный, он принимался тупо рассматривать собственные ноги, как если бы пытался их загипнотизировать.

К счастью, у всякой проблемы всегда найдется дюжина решений.

Она нанесет визит Густаву Климту, о котором все начинают говорить как о самом крупном художнике, живущем в Вене, — это еще один повод посетить его. Благодаря усердному общению с Дега, Моне, с Сезанном и Гогеном, не считая своей связи с Рене Детушем, Ханна приобрела большую известность в аристократических кругах. Художники влекут ее способностью творить, которой у нее нет. (Самое большое, на что она способна, это делать деньги.)

У Климта она покупает две картины. Вначале с этим возникают кое-какие сложности, но после того как она продемонстрировала ему часть своей коллекции, он уже не может не согласиться. Фигурировать в одной компании с Клодом Моне и Дега? Что ж, это достаточно льстит его самолюбию. Но он посмотрит на нее с еще большим интересом, когда с ее губ сорвутся имена других художников, столь близких по духу: Гогена и Боннара, шотландца Чарли Макинтоша, у которого она приобрела множество акварелей. Кроме того, читая "Ревю бланш" или "Югенд", она узнала имена некоего Лалика, некоего Тиффани…

— И они вам нравятся?

— Без этого я бы не купила ни единого их полотна. Я приобретаю только то, что мне нравится.

— Она говорит, что встречалась с Макинтошем на Брюссельской выставке в 97-м году. И что она хорошо знала Ван Гога.

— А не слишком ли вы молоды, чтобы знать его?

— Ну не то чтобы знала… Один приятель возил меня в дом, где он покончил с собой. Это было очень впечатляюще.

(Верно, Рене заставил совершить это паломничество в Овер, верно и то, что она была тронута. Настолько, что к первым двум полотнам Ван Гога добавила еще два.)

— Вы попозируете для меня? — спрашивает Климт.

— Я не так уж красива.

Он смеется, думая, что все дело в женском кокетстве, тогда как она сама искренность. Он объясняет, что хотел бы ухватить некоторые ее движения, которых он не встречал до сих пор у женщин, что-то вроде высшего напряжения, свойственного очень немногим.

— Предупреждаю, спать с вами я не стану, — говоритона. — У меня другой в сердце.

Он в отчаянии, но готов смириться с этим, главное, что ему нужно, это движения ее головы и плеч, груди и подбородка, "ваша манера держать голову". Он усаживает ее на высокий табурет, ноги остаются на полу, и, когда она расстегивает платье и спускает его до талии, избавившись заодно и от рубашек, принимается орудовать углем. Начинает сначала раз пятнадцать — двадцать, накапливая эскизы.

— Не могу. Будьте добры одеться…

Она наклоняется над набросками, разбросанными по полу мастерской. То, как он нарисовал ее, — весьма странно.

— Я не такая большая.

— А я вижу вас большой.

— А почему глаза у меня почти что закрыты?

— Потому что если бы я изобразил взгляд ваших глаз, то на остальное не хватило бы места…

(Много лет спустя он напишет картину. В 1909 году в одном из музеев Венеции она застынет перед этим творением Густава Климта, на котором он изобразил ее, Ханну. Ошибки быть не может: все на месте, очень длинная и очень прямая дуга бровей, такой же прямой нос, чувственная складка алых губ, острые углы лица, маленькие груди с розовыми сосками, тяжелая копна волос, зачесанных на затылок, тяжелые веки, едва приоткрывающие светлые зрачки. У женщины на полотне — Саломеи — белые руки, которыми она держит за волосы казненного Иоанна Крестителя с закрытыми глазами. Этот образ, в общем-то вполне в духе Густава Климта, будет навевать на Ханну печаль в течение долгих недель.)

Но весной 1899 года он окажет Ханне небольшую услугу, ради которой она и пришла, хотя для него это будет не более чем детской игрой.

Ее часто посещают странные идеи, она это знает. Хотя в данном случае она хочет лишь прийти на помощь своему кузену…