Честное слово, тщеславие этого насекомого поражало мое воображение. Хлебоедов сидел с полуоткрытым ртом. Лавр Федотович не спускал с Говоруна бинокля. Фарфуркис глубоко задумался, а проснувшийся полковник, которому, видимо, приснилось что-то страшное, трусливо поглядывал на клопа, прикрывшись председательским бюваром.

— Пили, пьем и будем пить, — проговорил наконец Хлебоедов. — Это же они про кого? Это же они про нас, поганцы! Кровь нашу! Кровушку! А? — Он дико огляделся. — Да я же его сейчас, к ногтю… Ночью от них спасу нет, а теперь и днем? Мучители! — И он принялся яростно чесаться.

Говорун несколько побледнел, но продолжал держаться с достоинством. Впрочем, по-моему, краем глаза он уже высматривал себе на всякий случай подходящую щель. По комнате распространился крепчайший запах дорогого коньяка.

— Кровопийцы! — заорал Хлебоедов, вскочил и ринулся вперед. Сердце у меня замерло. Говорун присел от ужаса, но Хлебоедов, держась за живот, промчался мимо него, распахнул дверь и исчез. Было слышно, как он грохочет каблуками по лестнице. Говорун вытер со лба холодный пот и обессиленно опустил усы.

— Грррм, — как-то жалобно произнес Лавр Федотович. — Кто еще просит слова?

— Позвольте мне, — сказал Фарфуркис — Речь гражданина Говоруна произвела на меня совершенно особенное впечатление. Я искренне возмущен. И дело здесь не только в том, что гражданин Говорун искаженно трактует историю человечества как историю страданий отдельных выдающихся личностей. Я готов оставить также на совести оратора его абсолютно несамокритичные высказывания о собственной особе. Что же касается предложенного им союза, то даже сама мысль о нем звучит, на мой взгляд, оскорбительно и кощунственно. За кого вы нас принимаете, гражданин Говорун? Или, быть может, ваши оскорбления преднамеренны? Лично я склонен квалифицировать их как преднамеренные. Но более того, сейчас я просмотрел материалы предыдущего заседания по делу гражданина Говоруна и с горечью убедился, что там отсутствует совершенно, на мой взгляд, необходимое частное определение по этому делу. Это, товарищи, наша ошибка, это, товарищи, наш просчет, который нам надлежит исправить с наивозможнейшей быстротой. Что я имею в виду? Я имею в виду тот простой и очевидный факт, что в лице гражданина Говоруна мы имеем дело с типичным говорящим паразитом, то есть с праздношатающимся тунеядцем без определенных занятий, добывающим средства к жизни предосудительными путями, каковые вполне можно квалифицировать как преступные…

В эту минуту на пороге возник измученный Хлебоедов. Проходя мимо Говоруна, он замахнулся на него кулаком, пробормотав: «У-у, собака бесхвостая, шестиногая!..» Говорун только втянул голову в плечи. Он чувствовал, что дело его плохо. Я это тоже чувствовал и лихорадочно искал выход. А Фарфуркис тем временем продолжал:

— Оскорбление человечества, оскорбление ответственной комиссии, типичное тунеядство, место которому за решеткой, — не слишком ли это много, товарищи? Не проявляем ли мы здесь мягкотелость, беззубость, либерализм буржуазный и гуманизм абстрактный? Я еще не знаю, что думают по этому поводу мои уважаемые коллеги, и я не знаю, какое решение будет принято по этому делу, однако, как человек по натуре не злой, хотя и принципиальный, я позволяю себе обратиться к вам, гражданин Говорун, со словами предостережения. Тот факт, что вы, гражданин Говорун, научились говорить, вернее, болтать по-русски, может, конечно, некоторое время служить сдерживающим фактором в нашем к вам отношении, но берегитесь, не натягивайте струну чересчур туго!

— Задавить его, паразита! — просипел Хлебоедов. — Вот я его сейчас спичкой… — Он стал хлопать себя по карманам.

На Говоруне лица не было, а я все никак не мог найти выхода из возникшего тупика.

— Нет, нет, товарищ Хлебоедов, — брезгливо морщась, проговорил Фарфуркис — Я против незаконных действий. Что это за линчевание? Мы с вами не в Техасе. Необходимо все оформить по закону. Прежде всего, если Лавр Федотович не возражает, надлежит составить акт таким примерно образом: акт о списании клопа говорящего, именуемого ниже Говоруном…

— Это произвол! — слабо пискнул Говорун.

— Позвольте! — вскинулся Фарфуркис — В параграфе семьдесят четвертом приложения о списании остатков совершенно отчетливо говорится…

— Все равно произвол! Палачи!

И тут меня осенило.

— Позвольте, — сказал я. — Лавр Федотович! Я удивлен вашим невмешательством. Это разбазаривание кадров!

— Грррм, — еле слышно произнес Лавр Федотович, которого подташнивало и которому было все равно.

— Вы слышите? — сказал я Фарфуркису, протягивая руку в сторону Лавра Федотовича. — Лавр Федотович совершенно прав. Надо меньше придавать значения форме и пристальнее вглядываться в содержание. Наши оскорбленные чувства не имеют ничего общего с интересами народного хозяйства. Что за административная сентиментальность? Мы что здесь, пансион для благородных девиц? Или курсы повышения квалификации? Да, гражданин Говорун позволяет себе дерзости, позволяет себе сомнительные параллели. Да, гражданин Говорун еще очень далек от совершенства. Но разве это означает, что мы должны списать его за ненадобностью? Да вы что, товарищ Фарфуркис? Или вы, быть может, способны вытащить из кармана второго говорящего клопа? Может быть, среди ваших знакомых есть еще говорящие клопы? Откуда это барство, это чистоплюйство? «Мне не нравится говорящий клоп, давайте спишем говорящего клопа». А вы, товарищ Хлебоедов? Да, я вижу, вы сильно пострадавший от клопов человек. Я глубоко сочувствую вашим переживаниям, но я спрашиваю: может, вы нашли уже средство борьбы с кровососущими паразитами? С этими пиратами постелей, с этими гангстерами народных снов, с этими вампирами запущенных гостиниц…

— Вот я и говорю, — сказал Хлебоедов. — Задавить и все тут… Акты какие-то…

— Не-ет, товарищ Хлебоедов! Не позволим! Неужели вы не понимаете, что присутствующий здесь гражданин Говорун являет собой единственную пока возможность начать воспитательную работу среди этих остервенелых тунеядцев? Было время, когда некий доморощенный клопиный талант повернул клопов-вегетарианцев к их нынешнему отвратительному образу жизни. Так неужели же наш, современный, образованный, обогащенный всей мощью теории и практики клоп не способен совершить обратного поворота? Снабженный тщательно составленными инструкциями, вооруженный новейшими достижениями педагогики, ощущая за собой поддержку всего прогрессивного человечества, разве не станет он архимедовым рычагом, с помощью коего мы окажемся способны повернуть историю клопов вспять, к лесам и травам, к лону природы, к чистому, простому и невинному существованию? Я прошу комиссию принять к сведению мои соображения и тщательно их обдумать.

Я сел. Комиссия, пораженная моим красноречием, безмолвствовала. Фарфуркис глядел на меня с восторгом. Чувствовалось, что он считает мою идею гениальной и обдумывает возможные пути захвата командных высот в этом неслыханном мероприятии. Уже виделось ему, как он составляет обширную детальнейшую инструкцию, уже носились перед его мысленным взглядом бесчисленные главы, параграфы и приложения, уже в воображении своем он консультировал Говоруна, организовывал курсы русского языка для особо одаренных клопов, назначался главой государственного комитета пропаганды вегетарианства среди кровососущих, расширяющаяся деятельность которого охватит также комаров и мошку, мокреца, слепней, оводов и муху-зубатку.

— Травяные клопы тоже, я вам скажу, не сахар, — сказал консервативный Хлебоедов. Он уже сдался, но не хотел признаться в этом и цеплялся к частностям.

Я выразительно пожал плечами.

— Товарищ Хлебоедов мыслит узкоместными категориями, — сказал Фарфуркис, сразу вырываясь на полкорпуса вперед.

— Ничего не узкоместными, — возразил Хлебоедов. — Очень даже широкими… этими… как их… Воняют же. Но я понимаю, что это можно подработать в процессе. Я к тому, что можно ли на этого положиться… на стрикулиста. Несерьезный он какой-то. И заслуг за ним никаких не видно.